Пётр Селезнёв - Южный крест

Андрей взял ее за плечи… Кажется, он зажмурился — боялся вымолвить слово…

Нюра обхватила его, обняла… Стала горячечно целовать. Шептала невнятные слова и все целовала, целовала…

Через час, через день, много дней спустя, вплоть до нынешнего, вспоминая Нюру, Андрей не мог бы сказать, красива она иль не красива… Просто не встречал еще такой, временами думалось — не встретит. Не знал ни адреса, ни фамилии. Но за четыре месяца написал десять писем. Все десять лежали в планшете. Никому из бойцов не пришло бы в голову, что капитан Веригин в минуты отдыха мысленно читает воображаемые письма от девушки, с которой просидел на крыльце одну ночь, какие ласковые, нежные слова говорит он ей…

Наученный войной, капитан Веригин не загадывал даже на завтра, но в самом дальнем, в самом потаенном уголке держал твердое решение увидеть Нюру. И не просто увидеть, а встретиться, обнять, расцеловать… Он никуда не отпустит ее, никому не отдаст. Она первая поняла его и поверила…

Выдавались минуты — хотелось поговорить с кем-нибудь, рассказать, как оно случается… Но разве поймут? Считал — не поймет ни один человек.

Нюра была его тайной.

Сейчас Веригин глянул на Коблова и как-то сразу решил, что вот этому при случае можно рассказать… Зачем он явился?

В тесном каземате тускло горел фитилек. Было душно, воняло керосином. Коблов загородил собой узкую дверь, полстены заняла густая тень. Он оставался точно таким же, как в тот памятный день, когда добирались в полк. Все такой же медлительный, спокойный, смотрел уверенно, твердо и безбоязненно. Ни разу не отлучился с передовой и ни разу не был ранен. Везучий, что ли?..

Веригин послушал, как рвутся немецкие мины, как вздрагивают, шевелятся каменные стены, спросил:

— Ты зачем?

— Разрешите доложить… От командира роты — связным, товарищ комбат. Слышны танковые моторы. Командир роты считает, что на участке нашего батальона немцы не пойдут, правее пойдут, а то — левее…

Капитан Веригин мысленно посмотрел на свою позицию оттуда, с бугра, откуда засыпа́ли его минами, и решил: обойдут. Попытаются уничтожить фланговым огнем. А помощь ждать — откуда? Сзади — Привокзальная площадь, улица Гоголя… До Волги — полкилометра.

Измученно поднялся, спросил:

— Разведчики, значит, не вернулись?

Коблов наклонил большую голову.

— Не вернулись, товарищ комбат, — сказал он сумрачно. Помолчал, послушал, как догоняют друг друга минные разрывы, прибавил: — Похоже, обнаружили их…

— В роте большие потери?

Коблов помялся:

— Кто его знает. До полуночи, кажись, все были целы, а теперь — не знаю. Мы, товарищ комбат, окопались метрах в тридцати от немцев, не больше. Мины кладут позади, ближе боятся — не угодить бы в своих… Если только ручные гранаты… Так ведь сплошных окопов нет, куда станешь кидать? Этак гранат не настачишься. Наши сидят под вагонами в ямках… Я считаю, как у Христа за пазухой.

Коблов говорил тихо, а руки его беспокоились, что-то искали, щупали фуфайку…

— Ты что? — спросил Веригин.

— Просьба у меня, товарищ комбат. — Коблов попробовал улыбнуться. Но улыбка не вышла, губы повело точно судорогой: — Разрешите мне на водокачку… Вечером, на закате.

Веригин удивился:

— Это зачем?

— Может, село свое увижу. Если на закате, да в бинокль… Думаю, можно увидеть.

— Далеко?

— Километров тридцать.

Веригин мотнул головой:

— Не увидишь.

Но Коблову очень хотелось посмотреть в сторону родного села, из которого ушел на второй день войны, которое видел во сне… Потоптался на месте, шагнул вперед:

— Разрешите, товарищ комбат. Мне надо увидеть. За Волгу я не пойду, если даже прикажете.

Капитан Веригин смотрел на него снизу вверх: громадный, кряжистый, затверделый… Словно дубовая стволина — ни мороз, ни зной, ни топор не берут. Вспомнил голый кремнистый бугор; кинжальный огонь немецких пулеметов; развороченные окопы и блиндажи в двадцати километрах от Харькова; неприбранные убитые на задонском плацдарме; танки на бросок гранаты у высоты с отметкой 137… Этот солдат был везде. И сейчас вот он, в самой середке…

Веригин лапнул себя за карман, поискал закурить. Сказал:

— Мне — что? Мне не жалко, лезь. Погляди. Только до вечера дожить еще надо. Да учти: я посадил на водокачку уже третьего наблюдателя. Похоже, снайпер у них… Понял?

Коблов сказал:

— С божьей помощью обойдется, товарищ комбат, — и опустил голову. Капитану Веригину показалось — совестливо. — Если случится, недосчитаетесь — убит, значит. Уж вы, пожалуйста… Так, мол, и так — убит. Не хочу быть в пропавших без вести. Уж вы, пожалуйста… В плен я не сдамся.

Тяжелый взрыв тряхнул, приподнял и поволок в сторону пол и каменные стены… Коптилка погасла. Вторая бомба легла чуть дальше… «Что это с ними? Ночью — бомбить?..» — недоуменно подумал Веригин.

Минометами немцы увлекались всегда, а чтобы ночью бомбить — такого не бывало.

Телефонист щелкал зажигалкой — высекал огонь, вполголоса поругивался. А дверь неожиданно распахнулась, в проеме раскорячилась темная фигура.

— Товарищ комбат, командир полка подполковник Крутой идет. А с ним еще…

— Ну и пусть идут, — сказал Веригин. — Черт носит.

Из-за двери, снаружи спросили:

— Это кого «черт носит»?

Капитан Веригин живо повернулся, привычно сунул большие пальцы за ремень, расправил складки.

Командир дивизии?

Коблов попятился к стене. Телефонист зажег наконец коптилку. Словно для того, чтоб рассмотреть…

Полковник Добрынин шагнул, перенес через порог заляпанные грязью сапоги, ударился каской о потолочную балку. На груди висел автомат. Командир полка был на голову ниже, а в плечах — не обхватишь.

— Ага, — кашлянул Добрынин, — запрятались, не хотите никого принимать…

Капитан Веригин вытянулся — рука под козырек, заслонил собой лампешку и телефониста.

Не каждый день приходит в батальон командир дивизии. Последний раз видел его три недели назад, а как влезли в город, не встречал ни разу. Говорят, у него семья в Сталинграде. Правда, брешут ли?..

Кажется, впервые Андрей Веригин подумал, что мать его тоже недалеко теперь, и село Садки… Отца убили в девятнадцатом… А сколько осталось ему, Андрею? Хорошо бы пожить… Но главное — сделать свое дело.

Капитан Веригин приподнял локоть, рывком расправил грудь:

— Товарищ подполковник!..

Леноватым оборотом головы Крутой показал, чтоб докладывал командиру дивизии. Сам выглянул в дверь, назад, недовольным голосом позвал:

— Реутов.

В открытую дверь был виден синеватый полусвет от «фонаря», одинокий рукав зенитного прожектора, слышался сторожкий бас ночного бомбардировщика… Потом весь дверной проем заслонили какие-то люди, кто-то молодым веселым голосом, точно радовался, ждал с нетерпением, сказал: