Пётр Селезнёв - Южный крест

А сейчас? Повесят иль не повесят?

Костя оглянулся, но Митю не увидел. Каменное крутоярье поднималось над Волгой неприступно, словно крепостная стена; когда небо вспыхивало, озарялось огнем, проступали бастионы, башенки, бойницы… Днем все это обретает свои настоящие формы, свой цвет: глыбы серого песчаника, трансформаторная будка, кирпичная труба с закопченным верхним концом… Днем будут видны оборванные провода, прилепленные к стене батареи парового отопления, разбитая купальня и норы — убежища в каменном яру… Это снаружи нора, а внутри — хоть машины загоняй — склады, штабы, медицинские пункты. Днем все обретает свои размеры, свою окраску, станет, как есть: и окровавленные бинты на дороге, и свежая пробоина в борту… А сейчас все окутано, прикрыто полуночной темнотой, все непохоже.

Только вот повесят немцы «фонарь» или не повесят?

Лодка идет ровно, легко. Хоть и взяли семерых, а все-таки легче, нежели тогда, когда везут боеприпасы. Один раненый стонет. Костя уже знает, что это не самый тяжелый из тех, кого везут. Самые тяжелые молчат. Раненый просит:

— Пить… Дайте пить.

Костя черпает жестяной консервной банкой, нагибается, отыскивает:

— Где ты? Держи.

Горячие корявые пальцы судорожно схватили Костину руку, стали поспешно перебираться к банке.

— Вот спасибо, вот спасибо, — повторял раненый. — А то у воды — без воды…

И затих, стал пить. Было слышно, как постукивают зубы о жестянку.

Другой спросил:

— Косу не миновали? Мы, пока ждали, нагляделись… Он, паразит, все время караулит на этой косе.

И словно кликнул, позвал: над головой в темноте послышалось прерывистое гудение чужого самолета. Упала, повисла холодная звезда, залила жутким стылым светом песчаную отмель и желкнущий лес… Сделалось видно, как рябит и вскипает стремнина, как суводит настырная вода, гоняет по кругу обломок доски, раскрытый чемодан и нетающую пену.

— К берегу! — закричал солдат. Приподнял и уронил голову. — Скорее к берегу!

Самолет снизился, как будто навалился на ледку, на людей…

— К берегу!

Костя увидел деда: бородатое лицо и широченные плечи, распахнутая на груди косоворотка и страшные глаза…

Схватил винтовку, но тут же понял, что не нужно, бесполезно. В душу остро и больно кольнули досада и злость, что не в окопах. Тут он может заслонить вот этих раненых только собственной спиной. И еще понял: надо скорей отвернуть от берега, в стрежень…

— Деда-а!..

Сверху резанула пулеметная очередь, близкая, беспощадная. Будто чудовищная швейная машинка прошила, прострочила невыносимой болью.

Костя вскинул винтовку… Лодка, зачерпнув бортом, повернула в сторону… Еще одна пулеметная очередь пробежала пузырьками у самой кормы, самолет пронесся над головой, точно хотел убежать от своего пулемета, рев мотора сделался глуше, но тут же вырос, опустился еще ниже, вонзился в голову, в спину тонким смертоносным жалом.

Самолет сделал новый заход.

А предательский свет становился ярче, разливался шире. Костя знал, что немец видит все как на ладони, этому немцу ничто не угрожает, он не боится, расстреливает холодно и деловито, может быть, скривился в презрительной усмешке…

Пусть видит, пусть!.. Повел винтовкой — пусть!

Самолет большой, черный, распластанные крылья, прозрачный фонарь и — голова… Вот он! Костя выстрелил раз, другой… А лодка накренилась и пошла по кругу.

— Костя-а!..

Налетел сбоку ветер, трепанул, взъерошил стариковскую бороду…

— На руль!

Костя бросился в корму, схватил железную рукоять…

Степан Михайлович сполз вниз, сказал необыкновенно внятным, Косте показалось — молодым, голосом:

— Держи на Зеленый мыс.

А самолет сделал новый заход…

Митя стоял на берегу, бессильно сжимал кулаки. И другие стояли. Все видели.

— Помогите… Ну, помогите же им, — горячечным шепотом повторял Митя.

Когда самолет сделал новый заход, спустился совсем низко — вот-вот вцепится, вкогтится в беззащитную лодку, — Митя закрыл лицо ладонями и заплакал.

Над Сталинградом, над Волгой занимался мутный рассвет. Митя сидел на бревне, возле обсохшего плотового челена, смотрел на узенькую полоску ранней зари, слушал неумолчное клокотание боя в центре города, одинокие и оттого, казалось, необыкновенно сильные удары заводского молота и думал, до чего нелепо устроена человеческая жизнь. Отец был сильный, смелый, красивый… Отца убили. Костю Добрынина… Если только чудом спасется?.. А он, Митя Савушкин, вот жив. Это зачем же?

Мальчик недоуменно глянул по сторонам. Точно ждал, что кто-нибудь ответит ему…

Но рядом никого не было.

Ночью весь берег шевелился, спешил… Слышались команды, солдаты тесали топорами, носили ящики, бревна, мешки… Сейчас, в сером рассвете, вокруг Мити сделалось просторно и пусто. Митя вздрагивал от холода, оттого, что вздрагивало плотовое челено… Митя обхватил себя за плечи, стараясь согреться, и только теперь, в эту вот минуту, понял, как одинок и несчастен. Вспомнил, что уже давно ничего не ел, впервые осознал, что никому не нужен. Упади вот сейчас мертвым, никто не пожалкует над ним, никто не вспомнит.

Отца убили утром двадцать четвертого августа, мачеха навязала два узла, глянула в сторону:

— Пойдем.

Митя проводил ее на берег, сказал:

— Я хочу остаться. Покараулю квартиру. Немцев, думаю, скоро прогонят.

Молчавшая всю дорогу мачеха заспешила, заговорила… Зашмыгала носом, всхлипнула. Попыталась по-бабьи заохать, но получилось нескладно. Сама поняла, замолчала. Потом чмокнула Митю в голову, торопливо посетовала, что он всегда недолюбливал ее, вот и сейчас не хочет уехать вместе с ней; но — бог судья — Митя волен поступать как хочет… Она тоже думает, что немцев скоро прогонят, а уж если чего, если прослышит, что в городе совсем плохо, вернется и заберет его…

Митя молча пошел прочь.

Две недели выдавали хлеб, а потом перестали, Митя ел редко, случайно. В некоторые дни не ел совсем. У него не было ни родных, ни друзей, ни близких. Хотелось увидеть Костю Добрынина, поговорить, посоветоваться… Костя был единственным, кому мог довериться во всем, до конца…

Если с Прохором поговорить? Но Прохор всегда молчит. Сколько помнит Митя, Прохор всегда молчал. Подметал, скалывал с тротуара лед, поливал цветы, деревья и — молчал. Жильцы любили дворника Прохора, лохматого, длиннорукого, небритого, но никто не мог бы, наверно, сказать — за что. Весной Прохор не ждал, когда коммунальники привезут наконец песок для детей. Он натаскивал песок ведрами неизвестно откуда. Ранним утром стучался в дверь, тихо спрашивал:

— Не ваши?

И показывал детские игрушки, забытые во дворе.

Жильцы оставляли на ночь белье на веревке, оставляли возле подъезда велосипеды, шахматы… Знали: у Прохора не пропадет. Иногда он останавливал домашнюю хозяйку, говорил: