Пётр Селезнёв - Южный крест

— Трудно.

Степан Михайлович ждал, не скажет ли чего про Ивана… А подполковник сидел тихо, курил, смотрел на воду. Потом бросил окурок, придвинулся ближе:

— Тяжело одному-то. Надо бы помощника.

— Был помощник, да вчера у Зеленого мыса осколком — прямо в голову.

Подполковник закурил новую папиросу, привстал, крикнул на берег:

— Ребята, шевели штанами, живо!

Опять опустился на борт, вспомнил, поднял голову:

— А внук? Тогда, в июле, помнится, внук был…

— Внук — что же?.. В истребительном батальоне внук. В прошлую субботу сказывали — жив.

— Вот и взяли бы в помощники…

— Я-то взял бы, да кто отдаст?

А на другой день Костя пришел. Сказал — приказ командира десятой дивизии. Коротко, нехотя пояснил, что бойцы истребительного батальона вошли в десятую дивизию, нынче-завтра обмундируют. Он ничего не рассказывал, ни о чем не спросил. Положил винтовку и подсумок с патронами в нос лодки, пошел в землянушку за бензином. Дед смотрел в зачугуневшее лицо внука, угадывал и не угадывал. А ведь всего две недели прошло…

Вечером, после первого рейса, спросил:

— Ну как ты там, за Мечеткой?

Костя помолчал, посмотрел на деда долгим сумрачным взглядом, то ли удивляясь, то ли досадуя. Ответил — точно бросил за плечо ненужное:

— Как все, так и я.

О том, что было, Костя не хотел говорить. Знал только, что никогда не забудет полыхающий в полнеба закат двадцать третьего августа, сумасшедший огонь зенитных батарей… И дед Максим… Лежит возле шалаша мертвый. Клава схватила за плечо: «Костя, я боюсь!..» Степан Агарков подымается навстречу танку, а парторг кузнечного, Яков Самохин, кидает большую черную руку: «Сталинградцы, вперед!»

Когда это было? Вчера, позавчера, год назад?..

Костя стоит на коленях у свежего холмика. Бугорок земли — это все, что осталось от Клавы. Были голубые глаза, которые не переставали удивляться, чистый ласковый голос…

Совсем недавно Клава была. А вот не стало уже…

Костя стоял над могилой Клавы, а в ста шагах, на полынном косогоре, падали мины. Костя не испытывал ни тоски, ни озлобления, ни страха, к нему не приходили слова о мщении. Он знал, что немцы вон там, за бугром; он никуда не уйдет вот с этого места…

Падали, пикировали немецкие самолеты, земля ломалась и переворачивалась, а Костя почему-то оставался жив. Приходили новые, незнакомые люди, называли его фамилию, а он то ли не помнил, то ли не угадывал… Шли, приближались немецкие танки, Костя слышал команды, но не знал, не видел, кто командует. Горело впереди, сзади, а Костя не знал, кто подбил эти танки.

Он жил от цигарки до цигарки, от команды до команды… Спал, ел, даже разговаривал, но, если б и захотел, не смог пересказать разговоров, не помнил, какое число, вкусное варево в котелке иль невкусное…

Твердо знал только одно: из окопа не уйдет.

Потом его позвали к командиру роты, вручили приказ: рядового истребительного батальона Константина Ивановича Добрынина откомандировать в распоряжение начальника переправы… Костя сказал: «Хорошо».

Он не подумал, хорошо это иль плохо. Приказали — должен выполнить. Только спросил:

— Винтовку сдать?

Командир роты подумал, махнул рукой:

— Возьми. Глядишь, понадобится.

В тот же вечер Костя пришел на берег. И когда дед спросил, что и как было за Мечеткой, ничего не сказал. Потому что рассказать было невозможно.

Волга течет молчаливая и недобрая. Степан Михайлович смотрит, верит и не верит: война пришла в Сталинград.

За Бахчевным бугром взлетают и гаснут ракеты, вниз по Волге, должно быть в центре, непрестанно ворочают железные жернова, небо в той стороне вздымается и падает… Небо шатается из стороны в сторону, кидается кверху, и тогда можно видеть ржавый огонь, гребень волжского крутоярья, заводские трубы и смоляные тучи. Багровый отсвет мгновенно схватывает Волгу, во всю ширь, от берега до берега, привычный глаз старика ловит живую стремнину, рубку затонувшего парохода и людей по пояс в воде у Денежной косы… Катера, лодки… Но гаснет мгновенная вспышка. А нутряной железный грохот не смолкает, остается, оттого шевелятся каменные берега, лесные гривы и песчаные отмели.

Солдаты бегают, таскают снаряды без роздыха, без лишних баек; только изругается какой-нибудь да выкликнет фамилию сердитый, начальственный голос.

Скорей, скорей!..

На правом берегу, в центральной части города, кипит и клокочет, старику Добрынину кажется — бой подходит к воде, вот-вот перекатится на левый берег, захлестнет Красную слободу…

Поднялся на корме, большой, неуклюжий, бородатый.

— Го-тово! — взмахнул рукой — рубанул сверху вниз: — Стой!

Над головой, в безлунной вышине, — самолет. Слышно — заходит широким кругом, снижается… Сейчас, вот сейчас повесит «фонарь»…

— Якорь! Костя, якорь!..

Солдат с ящиком остановился по колено в воде, и на берегу остановились, и в кустах белотала затихло. Вода, что слабенько плескалась в борт, как будто залегла… Словно все затаило дыхание, напряглось в ожидании.

Над головой вспыхнуло, загорелось. Синеватый предательский свет разделил небо и воду, осветительная ракета остановилась, точно прилипла, потом стала снижаться… Холодный свет накрыл середину реки, и все увидели маленький, низкий, похожий на утюг, буксирный катер, большую баржу, а чуть сбоку — две лодки. Катер медленно повернул в сторону, потом, точно рулевой передумал, — в другую… Пошел к берегу. А баржа, огромная, груженая, виделась неподвижная, беспомощная, готовая безропотно принять свою кончину. На лодках лихорадочно работали веслами, было видно, как при каждом взмахе срывается с них цветистая вода. Самолет налетел, заглушил все на свете, показалось — прислонился к воде… Возле баржи взметнулись белые водяные столбы. С одной стороны, с другой…

С баржи, с катера ударили пулеметы. Ослепительные трассы пронзили оседающий свет ракеты, врезались в черное небо…

— Якорь!

Костя бросился в нос. Рвал поясницу и руки, выбирал, вымахивал цепь, и, когда якорь сорвался, а лодка, точно почуя свободу, дернулась кверху, приподнялась, Степан Михайлович нажал на стартер. Лодка вскинула нос еще выше, пошла вперед, под холодный свет ракеты, на бомбовые взрывы.

С берега кричали:

— Куда? Эй, старик! Назад!

Степан Михайлович прибавил оборотов, но лодка шла осадисто, тяжело, борт — на ладонь от воды. Костя сел на весла, приготовился. Воротил голову, смотрел через плечо. Прямо по ходу подымались, падали водяные столбы. Набежала крутая, словно ртутная, волна, приподняла, потом опустила лодку…

Баржа развернулась, ее поволокло в сторону, вниз по течению. На катере, должно, отрубили буксир: шел, заходил кругом баржи, а из нее, из самой середины, бил огонь… Теперь зенитный пулемет стрелял только с катера. Команда его точно сошла с ума, он подходил к барже вплотную. Вот ударила струя воды из пожарного брандспойта… Но огня становилось все больше, было видно, как на палубе мечутся люди, пропадают в дыму. Потом стали прыгать в воду.