Пётр Селезнёв - Южный крест

— Началось. Начальник штаба просит… — и, словно оправдываясь, что позволил себе разбудить, прибавил: — Начальник штаба и весь оперативный отдел ждут вас.

Жердин взглянул на часы, стал натягивать сапоги. Сказал, точно самому себе:

— Разведка не ошиблась, — фыркнул, потопал сапогами — поправил. — Допятились до Сталинграда, кое-чему научились.

Полковник Суровцев сутулился, точно взвалили на худые узкие плечи непомерную тяжесть. Доложил негромко:

— Пятнадцать минут назад противник начал артиллерийскую подготовку. На участке Вертячий — Песковатка…

Пожалуй, не доложил, а сообщил: так не по-военному произнес эти слова. Вчера он получил письмо от жены, первое за девять месяцев; вчерашний день был едва ли не самым светлым в его жизни. Только вчера понял, что все девять месяцев жил надеждой. Эта надежда помогала и выручала… Потеряй жену, детей, он, может быть, не стал бы слабее, не хуже воевал, но смысл жизни пропал бы.

Письмо было написано еще в июле, полтора месяца назад. Но разве это имело какое-нибудь значение? В письме были необыкновенные слова… Полковник Суровцев уже забыл, что такие слова существуют, потому что с начала войны прошла целая вечность, и все доброе, ласковое осталось очень далеко, за пределами этой вечности. Теперь все укладывалось в сухие строчки докладов и донесений, в скупые, точные формулировки. В каждом слове — напряжение ума и воли, решимость и готовность.

Все остальное отошло. Днями казалось — никогда не было ни ласковых вечеров, ни музыки, ни женского смеха…

Он всегда видел лицо жены, строгие глаза, неожиданную улыбку. Но почему-то не слышал голоса. По ночам просыпался. Его звали: «Папа…» Их было четверо, и, проснувшись, никак не мог вспомнить, чей слышал голос.

Полковник Суровцев был твердым человеком, и никто не мог лаже заподозрить, какую боль носит он в душе. Только адъютант мог бы догадаться… Но тот был совсем молоденький, недавно из училища; адъютант искренне считал, что любить может только он, лейтенант Андрющенко, и только санинструктора Леночку Белову, а у начальника штаба армии лишь заботы и дела.

Вчера полковник получил письмо. И заперся. Потом вышел, приказал:

— Бутылку коньяку. Чтоб на одной ноге…

Адъютанту голос показался необыкновенно громким. Таким голосом приказывал командующий. Кинул руку под козырек, щелкнул каблуками. Повернулся, как на смотру. И уж когда выбежал из избы, догадался… Он не знал, где взять эту бутылку, даже не предполагал, что в армии есть коньяк; перепугался — не найдет… Но оказалось, что коньяк есть, совсем близко. Капитан-интендант, узнав, что просит полковник Суровцев, тоже перепугался; завернул коробку конфет и две плитки шоколада… Все это лейтенант выложил на стол и опять щелкнул каблуками. А полковник сказал:

— Погоди, — налил в два стакана, улыбнулся всеми морщинками: — Давай выпьем.

Лейтенанту это показалось совсем уже страшным: коньяк ни разу в жизни не пробовал; водку, свою «наркомовскую» порцию, таясь, отдавал шоферу Жаркову. Тот говорил:

— И правильно делаешь: не пей. От водки одни неприятности. Я из-за нее любовь потерял. Не пей.

А полковник Суровцев налил едва ли не полный стакан. При этом сказал:

— Выпьем. Конфеты Леночке отнеси.

И опять улыбнулся. А лейтенант похолодел: знают. Зажмурился, выпил.

Чувствовал, что сделался пьян, но старался держаться подчеркнуто браво и тем выдавал себя…

Шофер Жарков сказал:

— Хватил? Ну, правильно… А как же — не пить?

Полковник Суровцев так и не успел поделиться с ним своей радостью…

Жена писала: «Гриша, милый ты мой…» Она писала, что дети живы, здоровы. Всем говорят, что отец у них — генерал. В детском доме их называют: «Дети генерала».

Григорий Ильич больше всего не любил неправду и сентиментальность, пусть даже детскую. А на этот раз принял. Решил, что большой неправды в этих словах нет. Да в конце концов, не ахти что такое быть генералом. Куда труднее быть талантливым генералом.

Но поговорить об этом, просто поделиться своей радостью не успел.

— Пятнадцать минут назад, — повторил полковник Суровцев. — На участке семьдесят восьмой дивизии. Интенсивная артиллерийская подготовка, — выпрямился, шевельнул плечами. — Это начало.

Да, конечно. И хоть генерал Жердин ждал этого начала и был готов ко всему, удивился: начальник штаба докладывал слишком уж просто, слишком по-домашнему, как будто речь шла о незначительной, местной операции, которой не стоило придавать серьезного значения. Взглянул, схватил полковника цепкими глазами и понял вдруг, что Суровцев оттого спокоен, что уверен.

Что ж, можно позавидовать.

— Дайте мне семьдесят восьмую, — сказал Жердин. И подумал, что если не устоит Добрынин, то кто же устоит?

Вспыхнули, загорелись в душе боль и досада: будут стоять — ни шагу назад. Но ведь солдат не железный.

Загорелось и погасло: надо стоять.

Командир батальона капитан Веригин хрипел в телефонную трубку:

— Грехов, ты меня слышишь? Следи за водой!

Мишка толкнул каску назад, прислонился к самой земле, зажал одно ухо, чтобы, значит, грохот не мешал, бодро кричал:

— Фрицы у нас на глазу, товарищ комбат!

Немецкие снаряды рвали берег, валили, выворачивали деревья. В предутренней темноте солдаты видели мазутно-черную донскую воду, по которой метались нестерпимо горячие всплески огня.

Мишка Грехов лежал за пулеметом, обжигал губы — докуривал цигарку. Пулеметное гнездо притаилось в крепком яри́стом берегу, под корневищем подмытого осокоря. От него в сплошном ежевичнике тянулась неглубокая, узкая траншея. Еще один пулемет Мишка поставил слева метрах в ста, под старым комлем, который накатило, должно быть, половодьем… Правее — еще один.

Ночью Мишка подрезал густые оголенные коренья перед пулеметом, с великой опаской, чтобы не плеснуть, не нашуметь, нагишом лазил в реку, промерял дно. Знал, что немцы станут прыгать в воду метрах в сорока от берега… На этих-то метрах и секанет Мишка. И другие, знал он, маху не дадут. Нарвутся фрицы на кинжальный огонь…

И вот оно, дошло.

Снаряды взрывают, пашут черную землю; то ложатся вразбежку, то начинают падать густо, один на один… Мины шлепаются в воду, Мишка видит радужные фонтаны, обжигается окурочком, думает: «Лишь бы не прямое…»

Но прямого попадания не должно быть: прежде снаряд ударит в осокорь.

Вот только сразу пойдут иль после бомбежки?

Теперь Мишка командовал. Пулеметным взводом. А что такое взвод? — еще два пулемета…

Мишка ругнулся: если бы прибавили пару машинок…

Второй номер, молоденький парнишка, видимо, трусил — жался вплотную. Оно понятно: в первый раз Мишке тоже было страшно. Понимал, а досада брала. Крикнул сердито: