Пётр Селезнёв - Южный крест

Веригин почувствовал, как в груди у него застонало, запросилось… Рассказать бы, какая добрая, работящая мать у него, какая безропотная, твердая. Как нелегко им жилось, перебивались с куска на кусок. Мать всегда говорила: «Ничего, вот подрастем…» Она выхаживала, учила сыновей, надеялась на них. Теперь Андрей воюет, а Никита с Васькой… Впервые с изумлением подумал, что и они, должно быть, на фронте уже. Да нет… Никите теперь — сколько? И мать… Когда он получил последнее письмо? Помнится, в июле. Да, да… На задонском плацдарме.

Добрынин кивнул — пригласил Веригина ближе к стене.

— Так вот, дом этот — пуп земли на нашем участке. Мы сейчас сидим в ста метрах. Вот штаб триста тринадцатого полка. За спиной у нас штаб армии, Волга и центральная переправа. Кто владеет этим домом, тот владеет берегом. С вечера в доме шел бой, потом затихло. Либо наших перебили, либо немцев. Боюсь — наших. — Добрынин замолчал, пошел к зарядному ящику, на свое место. — Чтоб к рассвету ты был в этом доме. Ясно?

— Есть!

— Командиру полка я позвоню. Да, вот что… Грехов жив? Понимаешь, командующий справлялся. О тебе и о нем.

— Грехов жив, — сказал Веригин. Подумал безразлично: «Вон в чем дело…»

— А Коблов?

— И Коблов. И Шорин с Анисимовым, и даже Овчаренко…

— Этих не знаю.

— От Харькова остались.

— А… Тогда возьмешь. Да, вот что: тяни связь сразу же. И помни: до ночи никакого пополнения не будет, держаться придется своими силами. — И, ни о чем больше не спрашивая, не наставляя, позвал: — Иванников, слышишь? Проведи капитана в триста тринадцатый.

Ночь была на исходе. Из темноты проступили, приблизились черные развалины. Дом на площади стоял особняком, тихий, казалось, безжизненный. Он, словно чашу, поддерживал площадь торцом. Другим упирался в груды камней, как в основание. Позади дома, над обрывом к берегу, осталось только одно здание. Торчала огромная каменная труба.

Фабрика, что ли?

Веригинцы расползлись по ямкам, приткнулись за камнями. Ждали разведку. Может, немцев-то нет в доме? Из полка звонят, торопят:

— Вы что, уснули? Скоро светло станет.

В разведку пошел Анисимов. Веригин назначил было Шорина, но Анисимов попросил:

— Товарищ комбат, вы — меня. Шорин для такого дела негож. Никакого талана. Ей-богу. А я — мигом. Ящерицей, ящерицей… Все, значит, выгляжу и, как положено, представлю. Ей-богу. Уж вы, пожалуйста, — меня…

Шорин только покашлял:

— Он и вправду ловчей.

Веригин сказал:

— Вали, Анисимов.

— Вот спасибочко, — сказал тот. — Слушаюсь!

И, словно не было рядом, — пропал.

Прошло минут двадцать, дом стоял тихий. Может, в нем действительно — никого?

С Волги потянуло сыростью, предутренней знобкой прохладой, острее запахло горелым кирпичом, железом — холодным пожарищем. Слева, у вокзала, было тихо, чуть правее, у Мамаева кургана, взлетали ракеты, одиночные и целыми сериями, освещали передний край. Вверх по Волге, в заводском районе, что-то горело. В общем, трудно определить, где передний край: немцы, русские — вперемежку.

Может, в доме-то нет никого? Что-то запропал Анисимов…

Подполз Агарков. Обжигается, докуривает чинарик.

— Пошлем второго?

Рядом зуммерит телефон, Агарков бурчит ругательства:

— Командир полка, гляди…

Так и есть.

— Веригин, ты что, хочешь, чтобы я брал дом? Сейчас батя звонил. Ты понял? Немедленно поднимай людей!

Веригина охватила ярость: кого поднимать и — зачем?

Знал, что командир полка произнес это слово по привычке, его надо понять правильно, но сейчас Андрей не хотел понимать… Он вдруг припомнил, как давно началась эта ночь, как долго, кошмарно долго тянется… Словно не было дней, одна сплошная ночь: чернота и гулкий огонь, убитые под стеной вокзала и стонущий голос раненого… Сигнальные ракеты, метель трассирующих пуль, беспамятный удар прикладом и шершавень чужого мундира в руках…

Потом он стоял перед командиром дивизии. Было ему все равно — под суд, не под суд…

Теперь — поднимать людей. А люди, его красноармейцы, остались у вокзала.

— Товарищ комбат…

Анисимов?

Злобясь на командира полка, на себя, на солдата, засипел громким шепотом:

— Тебя что, привязали там? Какого черта…

Анисимов удивился:

— А как же? Приказано было разведать. Так вот я, значит, все доподлинно…

— В доме был?

— Известно — был. Все доподлинно, товарищ комбат. Захватил документы наших убитых. Шестеро. А четверо живы. Только ранены. Так вот, значит, наши в ближнем подъезде, а немцы в дальнем, на первом этаже.

— Много?

— Да нет, не сказать, чтобы много. Двоих слышно, все — «харя», «харя…»

— Это что?

— Выговор у них такой, товарищ комбат. Должно, их там больше. Только слышно — двоих. Я так думаю, которые у пулемета. Торчит во втором окне от угла. В нашу сторону глядит. С другой стороны нету. А в подвале бабы, ребятишки… Видно, раненые есть аль хворые, слышно — стонут, пить просят.

Темнота редела, черное сделалось синим. Рядом Агарков: лицо вытянулось, застыло — ждет приказа. Знает: поведет он. И Мишка Грехов ждет.

Капитан Веригин почувствовал, как заныли скулы. И спину схватило жесткой судорогой.

Потом пройдет, обо всем забудет.

— Грехов. Пулеметы на фланги, чтоб дальний торец — под перекрестный огонь… Чтобы ни одна… Ясно?

Капитан Веригин не видел, как ощерился Мишка Грехов: уже поставил, будьте уверены.

— Агарков! Бери шесть человек. Сам — седьмой. Хватит. Не стрелять. Вон как Анисимов, ясно? Ножи у всех?

— У всех, — ответил Агарков.

— Давай!

Агарков спросил:

— А если пленные?..

Веригин посопел. Подумал, кашлянул:

— Давай!

Агарков пригнулся, перебежал… Было слышно, как он вполголоса матерится. Из ямок, из-за насыпей поползли. Трое стали забирать в сторону, правее, а четверо — прямо. Сколько им ползти — минуты три, пять?..

Если бы пораньше…

В чернильной синеве капитан Веригин видит Агаркова. Тот работает правой ногой, а левую как-то странно волочит, будто она у него параличная. Может, ранен? Такой здоровенный, черт, увидят немцы. Но вот пропал. И опять ползет. Приподнял голову… Но нет, вроде бы не Агарков. А вот уже никого не видно. И не слышно. Сейчас немцы заметят.

Заметят иль не заметят?

Рядом Семей Коблов шепотом говорит:

— Хуже нет…

Капитан Веригин понимает: хуже нет смотреть и ждать. Он слышит удары своего сердца, гулкие, частые, чувствует каждую жилочку — ждет.

Вот… Сейчас…

В глазах горячо и больно от напряжения. Хочется зажмуриться, как будто немецкий пулемет непременно ударит в него, прямо по глазам.

Сейчас.

Но выстрелов нет. В чем дело? Может, лежат?

Тряхнул головой, отбросил эту мысль. Но она вернулась, прилипла: семь человек. Тут, не считая пулеметчиков, с ним остались двое.