Пётр Селезнёв - Южный крест

А командир полка ждет. И командир дивизии…

Ждут, надеются.

Веригину вдруг показалось, что все минуты истекли. Негромко позвал:

— Коблов, Лихарев…

Кругом так тихо, словно нет никакой войны. Даже ракеты на Мамаевом кургане перестали бросать.

— Лихарев, слышишь?

По ушам резанул визгливый женский крик. Сухо треснул пистолетный выстрел…

Это что?

Прошла еще минута. И еще… Веригин различил покоробленный, пробитый осколками лист кровельного железа, детскую кровать и подушку… Цветастый наперник.

Лихарев сказал:

— Кто-то ползет.

И Веригин увидел: ползет. Хорошо ползет, как ящерица. Припомнил: Анисимов говорил про ящерицу. Не он?

— Товарищ комбат…

— Анисимов, ты?

— А то кто же, известно — я.

— Ну!

— Все доподлинно, товарищ комбат. Так что немцев снесли, сложили в одну комнату. Доподлинно, одиннадцать человек.

— Спали?

— Которые спали, которые — нет… Доподлинно, зевали, — Анисимов тихонько, вежливо засмеялся. Оборвал смех, сказал: — Шорин троих на финку взял. Страсть ноне злой. Двое суток не жрамши, оттого — злой. Ему в первую очередь поесть, а тут — двое суток… Ну, значит, вышел мужик из себя…

— Грехов, — негромко позвал Веригин. — Слышишь? Снимай пулеметы и — в дом. Гляди, ползком.

Вдруг заметил, что солдат без сапог.

— Ты что это?

— А я в носках, чтоб, значит, не нашуметь. Шерстяные носочки, домашние. Как женушка положила мне… С начала войны блюду, ни разу не надевал. А вышло такое дело… Да что теперь блюсти, допятились…

— Молодец! — сказал Веригин. — Вы с Шориным сегодня отличились.

— А как же, — заметно обрадовался Анисимов, — почитай, с первого дня войны… Мы стараемся, товарищ комбат. Уж доподлинно. А награды, так это — ладно. Абы живому остаться. — Анисимов испуганно глянул по сторонам, зябко повел узкими плечами: — Может, я не так чего… Люди не деревенские.

— Все правильно, — сказал Веригин. — Дело не в награде. Но все-таки о нынешнем я доложу командиру полка.

— Вот хорошо. Так, мол, и так, рядовой Шорин троих на финку взял. И свидетели есть. Так, мол, и так… А то как на Осколе: начальство фамилии наши записало, говорят — орлы!.. А потом, видать, забыли. Другим, доподлинно, — медали, а нам с Шориным не вышло. Только мы, товарищ комбат, ничего, мы — народ привычный.

Капитан Веригин вспомнил солончаковый бугор, солдат с гранатами. А немецкие танки — вот они… Двадцать третье августа. В тот день Шорин сказал: «Вы, товарищ комбат, не сумлевайтесь, мы — народ привычный».

Вспомнил, спросил:

— За танки, что в августе жгли, тоже ничего?

Анисимов обрадованно вскинулся:

— Тоже. Другим, доподлинно, дали, а нам с Шориным — ни шиша. Как есть, — словно боясь, что его поймут неправильно, махнул рукой: — Да мы — ничего. Бог с ними, с наградами. Другим дали, и нам дадут. Главное вот — чтоб не спихнули нас в самую воду…

Самолет круто повалился вниз. Рев мотора накрыл, придавил до боли в костях, а сирена, длинная, острая, как отточенный нож, пронзила голову и грудь.

Один, два, три…

Ожидание бомбы — ожидание смерти. Нет ни Сталинграда, ни комбата Веригина, ни лейтенанта Агаркова. Никого и ничего. Только вой сирены вверху и горячие толчки под ложечкой, в самой середке. И будто смахнуло, сдуло все… Остался тонкий посвист бомбы. Грохнуло, шибануло. И не успел Мишка Грехов сообразить, что жив, опять взвыло…

— Вниз! Все вниз!

Упала вторая бомба. Сбегая по лестнице, глотая дым и пыль, Мишка Грехов на кого-то налетел, крикнул:

— Вниз!

Скатился по бетонным ступеням до лестничной площадки, пополз на коленях. И опять покатился… Навстречу — голос ротного:

— Грехов, где Овчаренко?

Мишка сказал:

— А хрен его знает где.

— Слушать команду! Все — вниз!

Мишка услышал чьи-то стоны в темном углу, топот кованых сапог по лестнице и детский надрывный плач. Рядом тихий, рассудительный голос доказывал:

— Они круг всего дома простреливают. Ни патронов тебе, ни харчей…

Мишка пригляделся: Шорин и Анисимов. Стоят — крутят цигарки. Анисимов сказал:

— Ты, я знаю, за харчи страдаешь.

— А как же? — удивился Шорин. — Харч — первое дело. Без еды — как воевать? Дед Гавря, что на проулке, у колодезя жил, как говаривал? На войне чтобы сыто было, а драться — с великим удовольствием.

— Как же, помню, — подтвердил Анисимов и стал слюнить бумажку… — Самостоятельный был старик.

Мишка Грехов кивнул, указал на обоих сразу:

— Односельчане?

Анисимов заулыбался:

— И живем зады с задами.

Невысокий Шорин привычно поправил на плече винтовку, пнул сапогом кусок штукатурки:

— А середь этих вот каменьев не разберешь, где зад, где перед… Право слово.

— Ничего, — примирительно сказал Анисимов, — с божьей помощью разберемся.

Опять послышался вой самолета. Все ниже, все ближе… Анисимов потянул Шорина за рукав:

— Вот, под стеночку, — вспомнил, обернулся к Мишке: — Товарищ младший лейтенант, под стеночку.

Через подвальное окно, сквозь густую пыль, пробивался свет. Мишка видел бойцов, но никого не угадывал. Подумал: «Один пулемет поставить прямо тут, в подвальном окне».

Рядом опустился лейтенант Агарков:

— Овчаренко, паразит, на третьем этаже засел.

Мишка глянул кверху:

— Ну и хорошо, пусть сидит.

— Чего ж хорошего?

— Отбомбятся, пока мы добежим… Овчаренко уже там, откроет огонь. Потом, знаешь, у меня такая мысль…

— Ладно, — сказал Агарков, — мыслить будем после, сейчас пойдут.

Анисимов покашлял:

— Известно — пойдут. У них все, как в булгахтерии. Шорин, слышь? Возьми кисет.

Еще бомба!.. Кувалдой прямо по голове. Пыль и огонь. Горло, грудь забили ватой, сухим и колючим шинельным сукном. Потом все пропало: ни голосов, ни дыхания.

Живы?

Десятки молотков ударили вразбежку — пулемет забился безостановочно, длинно.

— По места-ам!..

Все еще нет ни каменных стен, ни бетонной лестницы… Но Мишка Грехов вскочил и тоже скомандовал:

— По местам!

Он бежит, слышит чужой топот, чью-то брань и пулемет, где-то совсем близко.

«Овчаренко…»

Известковая пыль еще не осела, весь пол засыпан штукатуркой, торчит, топырится дрань; валяется — загородила проход — сорванная с петель дверь.

Овчаренко стреляет длинными очередями, хлещет с потягом, шевелит большими губами. Он лежит за пулеметом, широко раскинув ноги. Короткая шинель вздернулась, видны ляжки, туго обтянутые новыми штанами. На спине шинель стоит коробом, хлястик оторван, пилотка надета поперек.

И под Харьковом, помнится, хлястик был оторван. Как будто Овчаренко отрывает его нарочно.

Мишка увидел насыпь стреляных гильз и котелок, прикрытый от пыли толстой книгой… Лег рядом, увидел в пролом булыжную площадь и немцев. Увидел воронки, раскиданные камни, пополам срезанный телеграфный столб… Он видел все это вчера и позавчера. С тех пор, как заняли дом и закрепились, прошло трое суток. Мишка привык уже видеть и трамвайные пути, и сгоревший немецкий танк, и легковушку вверх колесами…