Пётр Селезнёв - Южный крест

Веселым голосом капитан Веригин сейчас только подтвердил…

Немецкие снаряды ложились густо, а лейтенанту Агаркову они показались вдруг совсем не страшными.

Он знал, как мало надо, чтобы убить человека, что многие не доживут до завтра. Может, он сам… Но страшно не было. Потому что подступал Судный день. А он, Михаил Агарков, чист и безгрешен…

Шагнул вперед:

— Товарищ полковник! Первая рота первого батальона!..

Полковник Крутой густо кашлянул:

— Ну, лейтенант… Когда слушаешь твой доклад, начинаешь думать — только тем и занимаешься, что вырабатываешь командный голос.

Капитан Веригин опять засмеялся. А Михаил опешил. Он вдруг подумал, что все начнется нынешним днем. Увидел еще двоих или троих за спиной командира полка, увидел готовность на лицах, решил: «Сегодня». Боясь ошибиться, глянул на Веригина. Глаза комбата смеялись и требовали, был он весь точно взведенный, точно веселая гроза…

— Готовь людей, лейтенант, — приказал Крутой. — Отбить атаку и контратаковать! Чтоб на плечах через площадь. Дома на той стороне — взять!

В груди у лейтенанта Агаркова екнуло и остановилось. А в руках шевельнулась буйная сила. Он вдруг ощутил свое большое тело, почувствовал, как тесно ему в прокопченном подвале, и мгновенно решил, что не останется тут ни единого дня…

— Понял? — спросил Крутой.

Агарков вытянулся, щелкнул каблуками:

— Так точно!

— Готовь, — сказал Веригин. — Я сам поведу.

Полковник Крутой вскинул голову…

— Сам, — повторил Веригин яростно, негромко, точно одержал победу над собой — не крикнул.

Командир полка мысленно отметил: «Молодец!»

Он хорошо помнил мартовский бой за предмостье, когда в полк пришел командир дивизии, а вместе с ним Веригин, щеголеватый лейтенант, командир взвода автоматчиков, помнил Харьковское сражение, бои на задонском плацдарме, на городском оборонительном обводе…

Теперь стоят на последних метрах.

Крутой понимал его. Он и сам с великой радостью повел бы сейчас батальон. В контратаку, в наступление…

Командир дивизии тоже понимал. Час назад он сказал:

— Смотри, Федор Федорович, чтоб дальше веригинского КП — ни шагу. Не вломись на радостях в первую траншею.

Действительно, в последнюю неделю на Крутого свалилось так много радостного, что казалось, собери хорошее за всю жизнь, и то меньше будет. Началось все с того, что его вызвал командующий и вручил орден Красного Знамени за августовские бои на Дону. Оглядел недовольными глазами — фуфайка, кирзовые сапоги, солдатская шапка, — спросил:

— Это что же, подполковником начали войну, подполковником остались до сих пор?.. Мне доложили — лучший полк…

Крутой не признался бы самому себе, не признался бы господу богу, что это было самым больным местом. Жердин безжалостно ткнул в самую середку.

Не выдержал, сказал резко:

— Готов воевать рядовым, товарищ командующий!

Жердин подошел вплотную, минуту смотрел пристально, молча, как будто вспоминал что-то иль прикидывал, решал… Потом тронул за плечо, получилось как-то очень добро, по-домашнему.

Кажется, попробовал улыбнуться: губы покривились… Но улыбка не получилась — генерал Жердин не умел улыбаться. Сказал:

— В этом виноват я. Ведь знаю вас и ценю, а вот — сами видите…

Крутого никогда не баловали. Он не привык к похвалам и реляциям. Слова командующего были лучшей наградой. И не надо повышать его в чине…

А Жердин сказал:

— Зато уж как повезет…

Действительно: вчера приехала Дуся. Жена, Дуся. Это было так неправдоподобно, невероятно, как случается только во сне. В блиндаж вошел ординарец и сказал, что его, полковника Крутого, спрашивает женщина. Не повернув головы, Крутой махнул рукой:

— Я не знаю никаких женщин. Ступай!

Ординарец тут же вернулся. На лице ухмылка:

— Товарищ полковник, она говорит, что — жена ваша…

Дуся влетела в блиндаж, остановилась, шлепнула себя ладонями:

— Ой!

Обняла, стала целовать… Потом глянула кругом и опять сказала «ой»… На ней была подбитая кроличьим мехом кацавейка, солдатская ушанка и юбка из немецкой плащ-палатки. Сапоги здоровенные, кирзовые… Лицо, румяное от мороза, выглядело молодым, глаза сияли радостью. Она глянула кругом, зачастила, посыпала одесской скороговоркой:

— Я так спешила, так спешила — прямо ужас! Надо же застать на месте. Потому как говорят — скоро немцев погонят. А тогда, я ж понимаю, будет невозможно!

— Кто говорит? — спросил Федор Федорович, все еще не веря, что это Дуся, его Дуся. В Сталинграде, у него в блиндаже…

— Как это «кто»? Все говорят, весь народ. И сама я знаю: за Волгой по ночам нигде не проедешь, дороги забиты красноармейцами и пушками. Днем просторно, а ночью — прямо ужас. И все говорят, что скоро наступление. А как же? — конечно ж наступление! Потому что совсем уже пора!..

Федор Федорович смотрел на жену, верил и не верил.

— И Таня, и дедушка с бабушкой — в Челябинске. Ты ж понимаешь? — из Одессы — последним пароходом!..

И Федор Федорович почувствовал вдруг, что так и должно быть, он все время ждал свою жену: вот-вот приедет, войдет…

Дуся сняла, бросила шапку, огляделась, опять шлепнула себя руками:

— А ты прелесть как живешь! И пол деревянный, и тушенка — да? Знаешь, я не помню, когда ела мясо.

Она замолчала, минуту смотрела на мужа испуганными глазами, потом сказала тихо:

— Федя… — и вдруг заплакала. Обхватила его за плечи, ткнулась в грудь. — Мне было так страшно…

Она могла бы рассказать, как бомбили Одессу, как горел их дом. Она копала могилу для убитой соседки, перевязывала раненых, матерно бранилась, пробиваясь к пароходным трапам, а в Челябинске разгружала железнодорожные вагоны и колола дрова на лесобазе.

Федор Федорович никогда не видел, чтобы Дуся плакала. Он испугался, но, что делать, чем утешить, не знал. Только обнял ее, такую родную, такую милую… Спросил:

— Как же ты? — через Волгу…

Дуся перестала плакать.

— Очень просто. Подарила лодочнику кольцо. Помнишь, то самое. Иначе — ни в какую…

Федор Федорович увидел вдруг, что жена похудела, постарела, юбка из немецкой плащ-палатки прожжена…

— Знаешь, — сказала она, — я не хочу от тебя уезжать. Пристрой меня где-нибудь: машинисткой иль белье стирать… Я ведь все могу, сам знаешь. Попроси кого надо.

Потом они обедали, ужинали, Дуся восторгалась и Волгой, и жидкой похлебкой, и даже солдатскими анекдотами. Всем, кто заходил в блиндаж, сердечно предлагала:

— Постирать ничего не надо? Вы соберите.

Вечером, когда выдался свободный час, Федор Федорович предложил:

— Сыграем партию?

Дуся глянула испуганно: господи!.. Ведь вон когда было, еще до войны…

Неизвестно почему, однако в эту минуту Крутой понял, что стоят у черты. Он, Дуся, все — стоят у черты. Надо перешагнуть. Лиха беда начало — сделать этот долгожданный шаг…