Василий Ванюшин - Штурм

«Веревку или трос давайте скорее!» — крикнул нам.

Притащили длинную жердь и трос, подали конец в окно. Там маршал и генерал сами привязали трос к железной решетке. Первым выбрался из окна командарм. За трос держится, ногами в стену упирается. Ну, точно акробат или скалолаз! Смотрю и думаю: есть силенка и ловкость у наших генералов! Мы руки подняли: в случае чего — примем, сами разобьемся, а примем… Спустился генерал-лейтенант, за ним маршал — таким же манером. Адъютант остался у окна глядеть за решеткой и чтобы трос не развязался. А маршал, видели, какой комплекции? Потяжелей командарма, и ему труднее. Чуб у него из-под фуражки выскользнул, пот с висков по щекам.

Слава богу, обошлось благополучно. Оставался адъютант. Он на радостях сиганул сверху так, что ладони обжег о стальной трос.

Мы повели маршала и генерала через лесок к машинам. Все говорили, радовались, смеялись. Вдруг командарм остановился и спросил:

— Чего вы смеетесь? Смешно, как мы вроде циркачей?ꓺ

Не строго, а с непонятностью спросил. И тут маршал и генерал посмотрели друг на друга. Да ка-ак захохочут! Ведь они были похожи на трубочистов. На колокольне столько накопилось пыли, что, когда ударила немецкая артиллерия и колокольня вздрогнула, закачалась, пыль поднялась и осела на шинели, на лица.

— А ты смеялся в ту минуту? — спросил капитан, чиркая отсыревшими спичками.

— Нет, — мотнул головой Шестопалов. — Я никогда не смеюсь и говорил об этом. Тогда я размышлял: ну зачем маршалу, представителю Ставки Верховного Главнокомандования, подвергаться такому риску?ꓺ Колчин! — толкнул он лейтенанта. — Наши пути расходятся. Вон — развилка дорог. Не скажу тебе «до свидания», потому что не верю в свидания на фронте. Скажу: будь жив и здоров! Вытряхивайся!

Колчин постучал о кабину, пожал руки своим случайным попутчикам, закинул ногу через борт, нащупал колесо и спрыгнул на землю. Машина фыркнула и свернула влево.

Лейтенант шел одиноко по грязной дороге, накрывшись плащ-накидкой; горбом на спине выпирал вещевой мешок.

Здесь недавно был бой. За размоинами кюветов чернели обгорелый, изуродованные машины с белыми крестами на бортах, перевернутые фургоны. Среди них застряла тридцатьчетверка: в броне совсем небольшая дырка с оплавленными краями. Дальше еще наш танк — одна гусеница слетела, и оголенный каток беспомощно выставился, подобно культе. Может быть, давний дружок Шестопалова погиб в одном из этих танков?ꓺ

Возле дороги редкие домики с мертвыми окнами — безлюдье; немцы убежали, советские солдаты не задерживались тут. На ступеньке крылечка сидел старик в шапке с козырьком; на плечах — рваное одеяло. Круглые густо-синие очки темнели, как пустые глазницы. Лицо обросло бородой. Это был немец. Редко встретишь бородатого немца.

Лейтенант поздоровался и спросил: как жизнь?

Старик промолчал. Он был полуслепой или совсем слепой и чутко уловил в вопросе больше любопытства, нежели искреннего участия. Зачем спрашивать, как живется? Все понятно и без того. Но он не обиделся. Его удивило то, что с ним разговаривал немец.

— Ты пленный, бежал из плена, — сказал старик утвердительно, не шевелясь, лишь едва приподняв голову. — Почему не спрячешься? Ведь всюду русские. Они убьют тебя, несчастный немецкий солдат. Беги! — уговаривал слепой.

А перед ним стоял советский офицер в новой шинели, обхваченной желтыми, еще не потемневшими от времени и сырости ремнями. Но старик-немец не догадывался, что это русский. Он только слышал молодой голос и удивлялся появлению своего человека, советовал скрыться поскорее. А тот ни слова не сказал о себе и спрашивал слепого, почему он не ушел от русских и есть ли в деревне еще кто из немцев.

— Ни живой души, — проворчал старик и с горечью признался, что ему, слабому и слепому, невозможно было уйти, его просто бросили. Старик долго сидел в подвале, продукты кончились. И вот сегодня он вышел — пусть русские убивают…

— Что там, на дорогах? — спросил старик.

— Машины, войска.

— Война… Проклятие! Он говорил, что германская империя должна пойти по той же дороге, по которой прежде шли тевтонские рыцари, и с помощью меча приобрести земли для германского плуга.

— Кто говорил?

— Разве ты не знаешь? Фюрер. Он писал в своей книге, что слезы войны дадут хлеб насущный. Слез и крови пролито много, а где хлеб? Чего ты ждешь, солдат? Хочешь вместе со мной умереть — не от пули, так от голода?

— Никто вас не тронет, — сказал Колчин, натягивая плащ-накидку и собираясь идти дальше, но, помедлив, развязал мешок, вынул буханку хлеба, отломил половину и положил ее в руки слепому. Руки дрогнули. Старик быстро ощупал хлеб, поднял выше и понюхал.

— Ты русский! — вскричал слепой, по хлебу догадавшийся, с кем говорил: он держал не эрзац, а настоящий хлеб, какой ел давным-давно и хорошо помнил его ни с чем не сравнимый запах и вкус. — Скажи, ты русский?

Ответа слепой не услышал.

Колчин был уже на дороге.

— Мечты, надежды — все к черту!ꓺ — выругался он. — Получилось не то, к чему стремился, о чем мечтал. А могло бы… И этот за своего принял. У слепых особенно обостренный слух. По разговору для слепого старика я — немец…

Начальник политотдела Витебской Краснознаменной дивизии подполковник Веденеев знакомился с новым инструктором. Посмотрев кандидатскую карточку, Веденеев мысленно пожалел, что прислали такого молодого политработника: лейтенанту Колчину всего двадцать один год. Но просьба политотдела дивизии прислать человека, хорошо знающего немецкий язык, была срочной, ее выполнили, теперь дела не изменишь.

— Игнат Кузьмич! — громко позвал Веденеев, и в комнату вошел пожилой рыжеусый ефрейтор в фуфайке. — Организуйте чаек нам с лейтенантом.

Усач принес кружки и чинно удалился, чтобы не мешать разговору. Подполковник кивнул ему вслед:

— Шабунин — старый солдат. В первую мировую войну побывал у немцев в плену, знает язык. В случае чего, вам помощник. Мы с ним встретились в сорок первом… Ну, а сейчас коротенько расскажите о себе для лучшего знакомства, — попросил Веденеев.

Коротенько получилось так.

Крестьянский сын из Тульской области. Недалеко от родной деревни были две немецкие коммуны: «Морген рог» и «Роте фане». Вместе с немецкими ребятишками Юрка Колчин бегал на Оку рыбачить и купаться, вместе с ними учился в школе. Весной сорок первого года уехал к тетке в Ленинград, чтобы поступить в фабрично-заводское училище. Началась война. Блокада, голод… Зимой еле выбрался из Ленинграда по льду Ладоги. Взяли в армию — курсы, год работы с немецкими военнопленными. Он хотел на фронт или в тыл врага разведчиком, подал рапорт. Просьбу удовлетворили. Началась подготовка. После голодной жизни в блокированном Ленинграде у Колчина испортились зубы, их заменили золотыми — лощеным и богатым должен выглядеть молодой немецкий офицер с дворянской фамилией. Летом сорок четвертого года сбросили с самолета к белорусским партизанам. Вскоре с группой партизан попал под минометный обстрел, и какая нелепость — ранило осколком в ногу. Так и не успел ничего сделать. После освобождения Белоруссии долечивал рану в госпитале. Прибыл в политуправление фронта. Там инструктаж, назначение…