Василий Ванюшин - Штурм

— Оттопали, милые, пора и замену.

— Левый сапог пальцы жмет.

— Ничего, разносится.

— А я свои не сменяю. Сколько дорог пройдено, и везло… Некрасивы, да родные.

— Толкуй тут.

Лептин тоже захотел переобуться, взял сапоги, примерил.

— Форсистые… Имею полное право, даже в первую очередь, — говорил он, натягивая второй сапог. — Мы с лейтенантом вперед всех прорвались к вокзалу.

Бойцы-штурмовики, за живое задетые, накинулись на него.

— Вперед всех? Только что появился, и он первый!

— Мы три раза под огнем в атаку поднимались.

— У нас комбат погиб, многие полегли. А он, целенький, на готовое.

Лептин пытался защищаться.

— Честное слово, ребята! Мы с лейтенантом батарею пушек раздавили, много пулеметов уничтожили. Товарищ лейтенант, ведь правда?

Шестопалов крикнул, не отходя от танка:

— Оставь сапоги, старший сержант! — и, подозвав Лептина, Шестопалов резко отчитал его. — Болтаешь много. Мы да мы… Пусть пехота переобувается — ей ходить, и никто не упрекнет. Видишь, командир полка появился. Он тебе покажет трофеи! Лезь скорее в танк — с глаз долой!

Булахов шел к вокзалу. Он смотрел не туда, где сидели на рельсах штурмовики, а на перрон—там, обнявшись, брели два бойца. Связной Булахова Николка и связной от артиллерийского полка успели где-то хватить изрядно спиртного и пошатывались.

Николка, увидев своего командира и с ним штабных офицеров, остановился, поднял растопыренную пятерню к сдвинутой на ухо шапке.

— Товарищ гвардии полковник и Герой всего Советского Союза, разр-решите… — пытался он доложить и забыл, о чем надо докладывать.

Булахов испытывал и злость и горечь. При штурме железнодорожной станции убиты майор Сумин, старший лейтенант Нуров, в батальонах серьезные потери. А тут такая мерзость — пьяный связной командира полка. Что с ним сделать?

А Николка с расхристанным видом, выпученными глазами продолжал молоть:

— Я знаю, товарищ гвардии п-полковник, вы принимаете р-решения быстро. Огонь на себя, сам в огонь… Скажите мне: в огонь! И я пойду. Сейчас Николку — в штрафную роту. И прально… Вы все можете исделать.

— Отправляйся спать и никому не показывайся. Завтра получишь свое… — пригрозил Булахов.

Повернувшись к штабным офицерам, он сказал:

— Выставить охрану, чтобы никакого безобразия. Пока наш полк здесь, мы отвечаем за порядок. Ничего не трогать. На вокзале — мне докладывали — много гражданских людей. Надо посмотреть.

— Там я видел, товарищ гвар-рдин… — начал было Николка, но Булахов скомандовал ему:

— Шагом марш!

Николка поплелся. Булахов посмотрел ему вслед.

«Что с ним сделать? Да ничего не сделаю. Это надо было сейчас. Потом отойдет сердце, и не смогу. И не прогоню от себя. Он плыл со мной через Неман, вместе шли сквозь горящие сараи. Окажись Николка при стычке с немецким оберстом, он подставил бы свою грудь под пулю и прикрыл бы своего командира».

Не перечесть всех случаев, когда связной доказывал преданность и верность, не думая о себе.

На железнодорожной станции скопилось много немцев — больше женщины с детьми. Уже третий день они прятались в подвалах, где были камеры хранения и другие помещения; никто не выходил, и там, внизу, густел спертый воздух, но этого люди не замечали. Они боязливо смотрели па красноармейцев. Женщины держали в руках узелки и прижимали к себе детей. Русские солдаты пока не обращали на них внимания; стуча каблуками, бегали по каменным ступеням вниз и вверх, по цементному полу коридоров, открывали двери, заглядывали во все комнаты — выискивали спрятавшихся немецких солдат и офицеров и находили их.

Люди в гражданском не трогались с места — без приказа или разрешения уходить нельзя. Сидели, стояли и ждали.

Когда все пленные были собраны в одну группу и уведены, у входа в самый большой подвал появился красноармеец с черным рупором в руке. Он громко объявил по-немецки:

— Алле хорен — слушайте все, кто здесь находится. Вам пока выходить нельзя, это опасно. Следует оставаться на месте. Наше командование распорядилось доставить к вечеру сюда походную кухню. Все, кто не имеет с собой еды, смогут получить хлеб и горячий суп. В первую очередь получат женщины с маленькими детьми и больные. Оставайтесь пока на месте, здесь безопасно. К вечеру будет кухня.

Ольшан ходил из подвала в подвал и говорил в рупор одно и то же. Многие не верили и тихо переговаривались;

— Дас ист нихт дер фалль — это неправда.

— О, превратности жизни!

— Надо быть готовым ко всему.

Однако бояться, по-видимому, было нечего. Не выставлено вооруженной охраны, все русские ушли. Остался лишь солдат с голосистым рупором. У него тонкое птичье лицо, левая рука без двух пальцев, и он не вооружен. Этот солдат ходил и посматривал на женщин. Ольшан видел, что большинство их одето плохо, но были фрау в хороших пальто, в узких туфлях на высоких каблуках, с чемоданами и сумками. Богатые дамы держались отдельно от женщин, бедно одетых, которые стояли или сидели на цементном полу. У богатых были при себе пледы, и почти возле каждой примостилась девица в скромной, но опрятной одежде — прислуга, очевидно. Пожалуй, эти пришли на станцию не в поисках убежища, а чтобы уехать из Кенигсберга, добраться поездом до порта Пиллау, а дальше морем — в Германию или за границу, в Данию, например. Эти зорко следили за своими чемоданами, прикрывали их пледами или полами пальто.

В подвал спустился старшина.

— Ольшан! Эй ты, Ревунов-Караулов, кого выглядываешь?

— Они на меня смотрят, товарищ старшина. Удивляются: без пальцев, а на фронте… Я объяснил, что добровольно пошел.

— Ладно. Будет тебе похваляться, — сказал старшина. — Подошла кухня, остановилась у входа. Давай объявим всем — пусть выстраиваются в очередь. Женщины с детьми — впереди. У кого нет посуды, тот получит двойную порцию хлеба. Пусть как-то кооперируются в части посуды, это их дело. Объявляй!

Ольшан поднял рупор, раздался громкий голос. Немки повеселели, но не спешили доставать посуду. Они переглядывались, ожидая, кто первая отважится. Такая нашлась, и сразу все задвигались. Женщины вынимали из узелков и сумок кружки, стеклянные банки и выстраивались в очередь, по порядку, как было объявлено: впереди — с детьми, больные, старики и старухи.

Ночь была черно-красная.

Артиллерия не умолкала, но била реже, ее короткие ночные вздохи как бы предсказывали скорое затишье. Но сражение продолжалось. Огнеметчики выкуривали из дотов упорно оборонявшихся гитлеровцев. Пехотинцы с гранатами осторожно пробирались в подвалы, где по шорохам угадывался затаившийся враг. Бойцы-химики бросали дымовые шашки. Воздух был насыщен пылью, дымом, гарью так густо, что почти не просвечивался от многочисленных пожаров, пламя окрашивало его в ярко-оранжевый цвет. А между очагами пожаров стояла чернота.