Александр Соколов - Пацифист. Берта

Женя понял наконец, к чему клонится разговор.

- Кровей я, Михаил Трофимович, обыкновенных, красных.

- Так-то оно так…

Циба помолчал, снова взял сигарету, прикурил, И Женя напрягся, потому что понял - сейчас будет сказано самое главное.

- Ты сейчас в армии служишь, а раньше другой жизнью жил, столичной. Папа, мама у тебя вон какие, а мы по сравнению с ними - село. Отслужишь, уедешь, и, как говорится, хай тоби щастыть. Что ж девке потом делать?

- Это ей решать, Михаил Трофимович. - Женя опустил голову. Потом добавил: - А я не отступлюсь.

Циба бросил окурок в цветник - дымок повился меж душистых флоксов.

- Ну, ты это… Я ей батько, а с тобой по-человечески хотел поговорить. Бачу - не получается разговор.

Женя встал, чтобы уйти, и вдруг за спиной из раскрытого окна донеслось:

- Тату! Навищо вы так?

Женя боялся оглянуться. Она слышала. Она все слышала! Но он не хотел, чтобы на глазах у отца произошла эта встреча. Он, не оглядываясь, направился к калитке.

Шел по улице на околицу, не обращая внимания на прохожих, которые здоровались с ним, и не мог разобраться в мыслях, и чувства были непонятны, и решений не хотелось никаких принимать. Одного безумно хотелось - чтобы догнала сейчас Оксана, остановила, в глаза заглянула…

За околицей он повернул к роще. Там пели иволги, журчала вода в ручье. Они вдвоем бывали здесь, сидели на поваленном дереве до самых сумерек. Оксана рассказывала, что эти земли принадлежали раньше местному попу, поэтому до сих пор место называется Поповщина.

Женя сел на бревно, снял фуражку, достал пачку

«Явы». Было непривычно видеть фирменные московские сигареты здесь, далеко-далеко от столицы; красный кружок с золотыми буквами словно семафорил отчаянно, напоминая Жене о Москве. Он хотел выбросить пачку, но разве сигареты виноваты?

Долго Женя смотрел на воду, которая завивалась у корней ольхи, журчала ласково, и плавно стелились по дну мягкие водоросли.

Сзади неслышно подошла Оксана, стояла некоторое время над ним, потом опустила ему на плечо голову. И он вздрогнул от неожиданности.

- Я очень ждала тебя, я не знала, как дожить до этого дня.

- Твой отец…

- Не надо, я все слышала. Это не потому, что он не любит тебя.

- Оксана, достаточно того, что я тебя люблю.

- Правда?

Она присела перед ним на корточки, и он увидел ее глаза - большие, карие, будто маслины, полные слез.

- Правда, Оксана. Я очень тебя люблю. Я никогда не знал, что это такое, и никогда не думал, что способен на это.

Она прижалась лицом к его плечу, и будто судорога прошла по ее телу.

- Не оставляй меня больше одну надолго, ладно?

- Не оставлю, Оксана.

- И любить будешь всегда?

- Всегда, всегда, Оксана! Сто лет, а потом еще сто.

Глупые, глупые слова, но как приятно слышать их!

Речушка тихо журчала у корней ольхи, и вновь запела иволга витиеватую песню - словно шарик булькал в детской свистульке. Солнце уже село, но вечер был теплый, над кустами поднялся туман, окутал их, и зелень, усталая от дневного зноя, потемнела.

Женя оглядывался по пути и долго еще видел во мгле светлое платьице - Оксана не уходила, смотрела ему вслед; и идти было легко по знакомой грейдерной дороге, и казалось, что даже в дебрях лесных, в тундре он бы не заблудился, когда провожает его такой любящий взгляд, будто эластичная нить натягивалась между ними, и чем дальше он удалялся, тем сильнее тянуло обратно. Но он натягивал эту незримую нить все больше, зная, что совсем скоро она натянется до предела и не будет сил сдержаться.

Впереди горели окна казарм, пели песню солдаты, вышедшие на вечернюю прогулку, а Женя без всяких условностей чувствовал, что идет домой. Эти несколько строений - казарма, штаб, полоса препятствий, курилка, а дальше ровный, как футбольное поле, аэродром - стали для него чем-то большим, нежели просто гарнизон, место прохождения службы: здесь он впервые в жизни понял, что такое счастье.

Будни, которые раньше казались Миляеву скучными, больше не тяготили. Они летели, приближая выходные, увольнение, и всякий раз, когда Женя поглядывал на крыши домов, утопающих в садах, он едва сдерживал желание тотчас умчаться туда.

У каждого солдата служба складывалась по-своему.

В дальнем конце аэродрома, за бомбоскладом, был сооружен загон для бычков, и каждый день их пас солдат, строго следя за тем, чтобы животные не ломали сигнально-посадочную аппаратуру. Старшим над бычками был назначен Алик Свинцицкий, с которым прапорщик Циба провел специальное занятие. Ходил по загону и показывал:

- Это вот - черно-пестрая порода. Это - симментальская. А это - голштинская…

Алик грустным взглядом смотрел на крутолобых животных, опасаясь, как бы не боднул его резвый бычок какой-нибудь голштинской породы. А такое случилось в первый же день исполнения новых обязанностей. Он выгнал стадо, и проголодавшиеся бычки поначалу были послушны, жадно щипали траву, но к полудню, насытившись, стали резвиться. Молодая сила не давала покоя пестрому, в белых черных латках, бычку, который все время норовил сбежать из стада. Алик измучился, гоняясь за ним. И вот, догнав его однажды, стал тихо подходить, чтобы огреть по крупу как следует палкой. Бычок стоял спокойно, глядя, как подступает к нему солдат. Лишь пригибал к земле голову да посапывал, расширяя ноздри. Алик, словно тореодор, тоже пригибал немного голову и подкрадывался все ближе и ближе…

Он не успел опомниться, как взлетел над землей, балансируя на узкой шее и пытаясь ухватиться за- шишечки рогов, но не удержался - бычок мотнул голо-вой, а скорее всего, Алик сам запрыгнул ему на шею и снова слетел. Неизвестно, чем бы закончилась эта коррида, не проезжай вблизи на телеге колхозник, который и спас Алика от разбушевавшегося бычка.

В помощники Свинцицкому был определен строптивый солдат из «молодых», москвич Зотов. Но иногда Алику казалось, что с Жоркой, как он прозвал бедового бычка, сладить бывает легче, чем с Зотовым. Да уж ладно, черт с ним, с Зотовым! До конца службы оставалось чуть больше полугода - вытерпеть бы и - домой.

Прожорливые бычки лихо уничтожали траву, а Свинцицкий не спеша плелся за ними, иногда помахивая для острастки палкой. Тем временем в тенечке под грушей на краю аэродрома безмятежно спал Зотов, чему Алик только радовался - пусть спит, без него спокойнее, а то начнет делить обязанности, спорить.

Был уже конец сентября, а холода пока не наступили. Стояло бабье лето. Небо было синее-синее, а в нем пролетали длинные белые паутинки,, и вся трава была в паутине - приземлившиеся небесные путешественники уже не могли подняться, зацепившись за траву.

Алик смирился со своей пастушьей функцией и даже неожиданно нашел, что рад этому назначению. Здесь он был один, никто им не командовал, никто не отдавал никаких приказов. Здесь он сам был начальником над бычками.