Бодо Узе - Лейтенант Бертрам

Йост рассмеялся громко и раскатисто. Вся комната наполнилась его смехом.

— Да, вам бы куда хуже пришлось, служи вы в моей роте! — воскликнул он, грозя старику пальцем.

Потом вдруг все посерьезнели. Рыбак говорил тихо и очень твердо.

— Я служу в роте господа бога, — сказал он, — мне это больше по душе, чем роты всех командиров мира. Меня зовут, — продолжал он, отвешивая то ли беспомощный, то ли насмешливый поклон, — Фридрих Христенсен, а это значит, что я мирный человек, христианин, и мне нечего делать на этой безбожной войне, где люди неразумнее диких зверей.

Тут уж и Йост посерьезнел. Но так как он молчал, то Бертрам позволил себе заметить, что церковь ведь тоже вела войны.

— Церковь до меня не касается! — заявил рыбак. — На море нет попов. На море надо самому иметь уши, чтобы расслышать глас божий и веру в сердце, чтобы говорить с господом.

Он тяжело дышал, лицо стало красным, как его борода. В дверях кухни появилась жена. Она в испуге ломала руки, не смея предостеречь мужа. А он грубо, одним жестом, приказал ей уйти.

Мужчины в молчании закончили свою трапезу, теперь уж и майору расхотелось беседовать с рыбаком.

Когда они поднялись из-за стола, рыбак распахнул перед ними дверь. Йост вытащил бумажник, чтобы заплатить за еду и постой, но старик покачал головой.

— Трактирщик живет вон там! — сердито сказал он, указывая в сторону деревни.

Он вышел с ними за порог и проводил их до покосившейся деревянной калитки в ограде маленького запущенного сада. Словно выдворил их из своих владений. Громко подозвал к себе радостно вилявшую хвостом собаку. Пройдя несколько шагов по саду, он вдруг вспомнил, что кое-кто из его соседей всего за несколько честных высказываний угодил в тюрьму на месяц, а то и на год.

— Не сочтите за обиду, не сочтите за обиду, — забормотал он, внезапно растерявшись, — я говорил, как разумею…

Но тем самым он опять как будто слишком много себе позволил, и, раздраженный насмешливым взглядом Йоста, старик добавил:

— Знаете, как в старину говаривали: «Солдат — бедняку враг».

Вот так простился с ними старик, и они стали спускаться к морю. Зандерс спешил. Он ушел далеко вперед. Йост молчал, то ли сердито, то ли задумчиво. Бертрам не мог понять. Он искоса поглядывал на майора, когда они шли по тихой деревушке.

Седой старик с крючковатым носом типичного фриза грелся на солнышке возле своего дома. Они миновали пивную, в которой Бертрам покупал вино. «Гостиница и пивной зал Валентина Хюбнера» — значилось на синей вывеске над дверью.

Пройдя деревню, они поднялись на восточную оконечность острова. Майор выглядел глубоко озабоченным. Взгляд его блуждал, и казалось, он шагами меряет землю. Когда они наконец добрались до самого обрыва, он остановился, слегка запыхавшись. Меловая скала высотой метров в тридцать отвесно возвышалась над морем.

— Там, внизу, мы построим ангар! — заявил Йост, указывая туда, где море билось о белую скалу.

Бертрам решил, что неправильно понял майора. Йост пояснил:

— Мы здесь сделаем авиабазу. Вы только подумайте, лейтенант, какие великолепные атаки можно начинать отсюда. Гдинген — как раз идеальная учебная цель для ночных полетов. Каких-нибудь два часа, и мы сможем сбросить наши конфетки на эти вонючие лимитрофы. А дальше — Петербург, или Ленинград, как он теперь называется.

— Замечательно! — согласился лейтенант, озираясь. — А места хватит? — усомнился он вдруг.

— Я же вам говорю, — повторил Йост, — ангары мы сделаем внизу, в меловых скалах с прямым выходом на море. Деревню, естественно, придется очистить. И кроме радиостанции, нам ничего не понадобится.

Йост уселся на край скалы и стал болтать ногами. Он наклонился вперед и мельком взглянул на Бертрама, как ребенок, плюнул вниз. Потом вытащил карту и циркуль, стал что-то мерять, а затем продиктовал адъютанту рапорт на имя командующего военно-воздушным округом.

Вдруг он прервал диктовку.

— А скажите-ка, лейтенант, — спросил он, — что, собственно, моя жена делала на аэродроме? Не натворила ли она глупостей?

— Мы все были так обеспокоены, господин майор, даже обер-лейтенант Хартенек.

Бертрам стоял рядом с Йостом. Отвечая, он опустил по швам руки с карандашом и блокнотом. Кровь отлила у него от лица. Что он еще спросит, подумал Бертрам и поспешил заговорить сам:

— Из караулки дважды присылали справиться о господине майоре. Я и фельдфебель не сомкнули глаз.

— Что за идиотский переполох! — сказал Йост.

Бертрам подумал со злостью: он говорил не то, что думает, кокетство чистой воды!

Йост почувствовал: Бертрам что-то недоговаривает, и, пока они спускались к морю, сказал еще несколько слов как бы в объяснение, или в оправдание, как показалось Бертраму, которому вдруг понравилось открывать в Йосте все новые недостатки.

— Принято считать, — сказал Йост, — что солдат не имеет права быть самостоятельной личностью. А это в корне неверно. Главные его свойства, такие, как мужество, храбрость, все то, чем должен обладать настоящий мужчина, свойства сугубо личные. И нельзя это не учитывать. Солдат не машина, ему нужна горячая кровь.

Бертрам молча слушал его и, заложив руки за спину, смотрел себе под ноги, Йост горячился, словно хотел обратить его в другую веру.

— Все как раз наоборот, бытие солдата должно быть лишь составной частью личности. Это самое правильное. Иной раз, конечно, бывает трудно, не все получается… Но в жизни необходимо иметь какую-то отдушину и для себя самого. Бывают ведь сложности. Собственно говоря, все офицеры должны быть холостыми…

Бертрам поднял на него глаза, и Йост умолк. Конечно, он слишком разболтался. Эта дурацкая ночь, и четыре утренних часа виноваты во всем. На самом деле он думал о Марианне, беспокоился о ней. Йост остановился и перевел дыхание. Бертрам смотрел в сторону, он боялся, что Йост догадывается, какие мысли переполняют его сейчас: я же ничего у него не отнял, ему это ведь только в тягость. Впрочем, лейтенант тут же почувствовал, что дело уже не в одной Марианне.

— Я везде об этом говорю, — начал Йост, решив договорить до конца, — но дело это не такое уж простое. Многое в личной жизни приходится рушить. Моя жена молода, но я боюсь иметь детей. Какого черта, я еще этим должен морочить себе голову? Я боюсь, что буду хорошим отцом, а значит, плохим солдатом.

Каждое его слово Бертрам встречал с недоверием. Чувствует он, что произошло? — думал лейтенант, и ему удавалось держать себя в руках, только когда Йост говорил об общих вещах, о грядущей войне, которая потребует участия всех людей, без исключения.

— Теперь уж слово будет за нами, хотя, конечно, придется несладко. И нам, и всем остальным тем паче. И уж конечно, на сей раз победа будет за нами!