Бодо Узе - Лейтенант Бертрам

Майор замолчал и хлопнул себя по коленям. Бертрам, избавившись от своих личных страхов, с улыбкой на тонких губах, словно провидел грядущую, войну: приключения и славу, опасности и подвиги.

Они добрались до бухты и подготовили машину к полету.

Поднимаясь в воздух, они медленно кружили над островом. Там, внизу, стоял Фридрих Христенсен. Откинув голову, он следил глазами за все уменьшающимися черно-серыми птицами. Наконец он устал, снял шапку, точно перед молитвой, и выругался:

— Разрази гром все ваше отродье, и да сжалится над вами господь.

Он с ненавистью еще раз глянул вслед обеим машинам, уже перешедшим в горизонтальный полет.

Сразу после дежурства Бертрам вернулся к себе в комнату. Она была выкрашена в серый цвет, единственным ее украшением служило окно с видом на море и на светлую полоску пляжа. Но сейчас за окном было темно, и комната Бертрама напоминала тюремную камеру.

Он лег в постель, ему хотелось спать, но заснуть не удавалось.

Он чувствовал, что события сплелись в роковой для него узел. И не видел никакого выхода. Никакой опоры, никакого стального троса, за который он мог бы ухватиться, как прошлой ночью на молу. Великий образец, по которому он хотел равнять свою жизнь, Йост, окончательно померк. С завистью, страхом и отвращением думал теперь Бертрам о своем начальнике. Ему везет, все ему легко дается. А Бертрам всегда должен мучиться и преодолевать препятствия. Ничто само не давалось ему в руки, во всем для него был привкус горечи.

Мысль о Марианне делала его вконец несчастным. И все же он не мог от этой мысли отделаться. Вновь и вновь он вспоминал о ней, вновь и вновь ее образ вставал перед его глазами. Даже если в сердце своем он пытался бороться с ней, это приводило к тому, что он опять хотел лишь одного — пасть перед ней на колени, молиться на нее. Она злая, говорил он себе, и тут же сам себе возражал: нет, она добрая. Она только играла со мной, рассердился он наконец и тут же добавил: что поделаешь, я люблю ее.

Он не знал, как ему быть. За что бы уцепиться? — думал он. Была бы у него хоть такая дурацкая вера в бога, как у того старика на острове, или хоть доля простодушного патриотизма Йоста!

Так он опять вернулся к мысли о Йосте. А хотелось ему думать о совсем других вещах, о других людях. Но о ком? Что знал он о своих товарищах, о Завильском или о Хааке, о Вильбрандте или даже о Штернекере?

В дверь тихонько постучали. Вошел Хартенек, как-то вопросительно склонив свою птичью голову.

— Я увидел свет в вашем окне, — извиняющимся тоном проговорил он, — и спасаясь от скуки в казино, решил подняться к вам.

Он придвинул к кровати единственный в комнате стул и вопросительно взглянул на раскрытую книгу, лежавшую на ночном столике.

— Я ее только еще пролистал, — сказал Бертрам.

— Развитие военной литературы следует всячески приветствовать, как один из факторов национального возрождения, — произнес Хартенек.

На все у него готовые фразы, подумал Бертрам, а вот что он от меня-то хочет? Ему показалось, что Хартенек намерен у него кое-что выведать, и больше всего ему захотелось снова остаться наедине с собой.

Обер-лейтенант продолжал болтать:

— Молодежь сегодня вылетела вовремя. Я думаю, Завильский и Хааке опять затевают какую-то вечеринку. Дочки Зибенрота…

Он сделал паузу и наклонился к Бертраму.

— Как, собственно, вы живете, лейтенант? — неожиданно спросил он. — Есть у вас хоть какие-то знакомые в этой богом забытой Померании?

Бертрам пожал плечами.

— Что ж, я как все, — ответил он немного погодя. — Изредка охота где-нибудь неподалеку или прогулка на яхтах, иногда балы на свежем воздухе в поместье у Шверинов, у Вайсендорфов или у толстяка Пёльнитца. Всегда один и тот же цветник дам, да вечно обиженные господа в коричневом, и эти до ужаса молодцеватые и проницательные фюреры СС. Никогда даже толком не знаешь, о чем они рассуждают — о старом дворянстве или о замаскированных большевиках; и не поймешь — явились они прямиком из концентрационного лагеря или только завтра попадут в него. Они сразу же вовлекают вас в политические разговоры, то ли чтобы о ком-то что-то выведать, то ли чтобы кого-то скомпрометировать. Не очень-то это приятно.

Черт меня дернул за язык, подумал он, еще продолжая говорить, так как национал-социалистские убеждения обер-лейтенанта были общеизвестны.

И действительно, нос Хартенека прямо-таки заострился от злости, но он выслушал Бертрама и спросил:

— Ну, а как насчет девочек? Малютка Пёльнитц, графиня Шверин, она, правда, несколько постарше, но уж три сестрички Зибенрот… И вас все это не устраивает?

Мгновение Бертрам помедлил, — а я-то еще думал, что́ ему от меня надо! — потом заметил:

— Малютка Пёльнитц втюрилась в Завильского.

— Что вы говорите?

Обер-лейтенант был поражен. Он продолжал вопросительно смотреть на Бертрама, которого этот взгляд нервировал. Оба молчали.

В конце концов Хартенек рассмеялся и сказал с удовлетворенным видом:

— Похоже, эта тема вас не интересует!

Лейтенант с облегчением кивнул и быстро — пожалуй, немного наставительно — заговорил о том, как он загружен по службе.

— Я едва успеваю читать, — пожаловался он, кивком головы указывая на лежавшие на столе книги. На секунду ему показалось, что такой жест в присутствии старшего по чину нечто неподобающее, но он слишком устал.

— Вы так серьезно настроены, лейтенант! — воскликнул Хартенек одобрительно и постучал указательным пальцем по книге, которую поднял с кровати Бертрама. — Мечтаете о широких лампасах и о месте в штабе?

Бертрам покраснел.

Обер-лейтенант, словно на уроке, поднял указательный палец:

— Да, это огромная разница, быть подмастерьем или мастером, ремесленником или художником!

Бертрам уронил голову на подушку.

— Военное искусство… — начал Хартенек и вытащил сигару. — Вам не помешает, если я закурю? Так вот, военное искусство, это выражение пошло от Клаузевица. Способности должны соединяться со знаниями. Научиться этому нелегко, если вообще возможно. Ведь тут нужно одновременно создавать и постигать. Какую гору эмпирического материала надо одолеть, прежде чем подниматься дальше, на острые скалы теории, и еще дальше, к самой вершине — полководческому искусству!

— Тяжкий путь, — продолжал он, раскурив сигару, — тяжкий! Многие сломают себе шею, большинство застрянет на полдороге. Единственно стоящий путь! Единственный путь к вершинам в наше время!

И горячо воскликнул:

— Война неизбежна! Кому это знать, как не нам! Мы ведь сами подготавливаем будущее. И в этом могущество новой Германии. Нам понятны эти знаки времени. А характер времени мы определяем сами. На свой лад. Все общественные явления имеют только один смысл, преследуют только одну цель: войну! Она стала общим знаменателем всей жизни. Не происходит ничего, что не было бы хоть как-то связано с нею. И ценно лишь то, что служит ей. Война стала великим примирителем. У нас опять есть общее знамя для разрозненных, беспорядочных толп: война!