Бодо Узе - Лейтенант Бертрам

Она снова вышла из комнаты и открыла в коридоре дверь напротив. Венделин знал, что эта дверь вела на кухню. Он сплюнул под стол и ногой растер плевок по полу. Женщина вернулась с тарелкой в руках. На тарелке лежала краюха хлеба, кусок колбасы и брынза.

Не оборачиваясь, Венделин пошарил рукой по подоконнику, где между цветочными горшками должна была стоять коробка из-под сигар с ложками, вилками и ножами. Взяв нож, он повернул его ручкой от себя, сначала провел лезвием по гладкому краю стола, а затем, зажав хлеб между коленями, принялся резать его.

Женщина, наблюдавшая, как у него получалось, теперь подошла к портрету мужа и заплакала. Худые ее плечи содрогались.

Венделин жевал сухой хлеб. Его раздражали большие куски жира в колбасе. Только брынза пришлась ему по вкусу. Он съел ее всю без остатка. Наконец он положил нож перед собой на стол. Он знал, что сидит на месте Фридриха.

— Да, Фридрих мертв, — произнес он. — Я думал, вы уже знаете, но в таких случаях чиновники не торопятся. Вам наверняка еще сообщат.

Теперь женщина стояла возле стола, сжав пальцы. Венделин посмотрел ей в лицо. Ее открытый рот походил на рану.

— Как это случилось? — спросила она.

— Он… погиб, — произнес Венделин.

— Погиб? — переспросила она.

— Ну да, — рассердился Венделин. — В него попала пуля.

— Но ведь войны нет! — испуганно крикнула женщина.

Он кивнул.

— Войны нет, — отозвался он.

— Зачем же тогда в него стреляли?

— Ну, это-то понятно, — спокойно произнес Венделин. — Ведь мы каждый день сбрасывали бомбы на их дома. Надо же им было как-то защищаться.

— Но ведь ты сам говоришь, что войны нет! — снова крикнула женщина.

И Венделин опять кивнул.

— Пока еще нет, — сказал он.

— Как же вы могли так поступать? — строго спросила женщина.

— Приказ есть приказ, — ответил Венделин. — Тут ничего не попишешь.

Но ему стало стыдно.

— Ты что думаешь, мать, нам это очень нравилось? — спросил он.

— Боже мой! — запричитала женщина. — А я-то думала, что он в Люнебургской пустоши.

— Так это называется, — робко заметил однорукий Венделин.

Женщина всхлипнула и снова заплакала. Она громко звала сына:

— Фридрих! Фридрих!

— Эх, — вздохнул Венделин. — Да ведь его не оживишь.

А она заголосила:

— Зачем он умер? Зачем? Ты можешь мне ответить? — спрашивала она однорукого.

— Зачем? — помедлив, произнес Венделин. — Если бы знать!

— Значит, никто не знает? А вот почему ты потерял руку, этого тоже никто не знает, да?

Она подошла к нему и с силой схватила за плечо.

— Больно! — крикнул Венделин. — Рана еще не зажила.

Она отпустила его, заплакала и забегала по комнате. Длинный подол юбки хлопал о ее босые ноги.

— Я еле-еле дотянул до аэродрома, — рассказывал Венделин. — На большее меня не хватило: рука страшно болела. Но я не позволил себя унести. Я остался, пока они не вытащили Фридриха. Он был ранен в легкое и умер еще на поле. Я был при этом.

— Где это произошло? — спросила женщина.

— В Авиле.

— Где?

— Есть такая дыра в Испании, — произнес Венделин и махнул рукой. — Там они его и схоронили. Но это уже без меня.

— Это далеко? — спросила женщина.

— Очень далеко, — сказал Венделин, — Мне хочется пить. Плесни-ка мне чего-нибудь!

Женщина принесла глиняный кувшин.

— Можешь не смотреть, — сказала она, — там вода. Мне нужно знать, почему он умер! — твердо произнесла она и села на лавку с другой стороны стола. — Если ты не знаешь, то завтра я пойду в город и спрошу там. Буду спрашивать до тех пор, пока мне не скажут.

Венделин быстро поставил кувшин и испуганно вскочил с места.

— Не делай этого! — крикнул он. — Об этом нельзя ни говорить, ни спрашивать. Ты разве не знаешь?

Женщина взглянула на него и не поняла.

— Об этом запрещено говорить, — пояснил он, — Если меня спросят, я должен отвечать: несчастный случай на производстве. Ведь такое бывает, верно?

— Да, — произнесла женщина и от удивления даже перестала плакать.

— А кто будет много болтать, — важно произнес Венделин, — того посадят.

Женщина промолчала и снова посмотрела на него. Венделин заподозрил неладное.

— Боюсь, как бы ты не наделала глупостей, — задумчиво произнес он. — Мне, пожалуй, лучше уйти.

И женщина осталась одна.

Наконец-то они занялись не защитой Мадрида, а его освобождением, и поначалу казалось, что исполнится мечта Георга о настоящей, большой и полной победе. Ночным ударом с высот Эскориала, лучшей операцией республиканской армии по замыслу и по исполнению, они прорвались глубоко в тыл стоявшего под Мадридом врага, опрокинули его, захватили в Вильянуэва-де-ла-Канада измученного ночными подсчетами казначея фашистской армии, перепугав нескольких севильских аристократок, предававшихся любовным утехам с фашистскими офицерами. Словно острые копья, бригады армии под командованием Модесто вонзались глубоко в тело противника. Южнее Вильянуэвы шел бой за кладбище Брунете, а на западе дрались за кладбище Кихорны. В этой стране приходилось постоянно биться за кладбища. В каждой взятой деревне кладбищу платили дань кровью. То была тирания мертвецов, не желавших уступать живым, не хотевших, чтобы жизнь победила. Могилы на холмах, ставшие полями сражений живых, стражей возвышались над деревнями, хоронясь за крепкими стенами. Обойти их было невозможно. Мертвецы словно звали с холмов: «Иди держать ответ». Они не страшились шума битвы. Их не пугало, что снаряды крушили могилы, подбрасывай их пляшущие белые кости высоко в воздух. Кто долго лежал, к этому привык. Ведь для уснувших навек сто лет всего лишь миг, а до этого были точно такие же пляски, тогда на кладбищах вили гнезда наполеоновские орды и, хоронясь в склепах, держали в повиновении деревни.

Тогда не то что теперь: испанцы, которые вели партизанскую войну против европейского диктатора, нашли поддержку у доброй Англии. Но и тогда потерявшие родину немцы, не вынеся позора отчизны, сражались на стороне испанского народа.

Снаряды и авиационные бомбы превратили кладбище Кихорны в груду развалин. Но темнокожие марокканцы прочно зацепились за холм. Они прятались в пыли стен, отсиживались за памятниками как за прочной броней, зарывались в могилы. Июльское солнце выжгло траву, превратив ее в сухую солому, от жары земля рассыпалась в мелкую пыль. В центре равнины, на пересечении двух больших дорог, над Вильянуэва-де-ла-Канада, которую фашистские летчики из мести подожгли зажигательными бомбами, поднимался черный столб дыма. В полном безветрии темная копоть винтом резала дрожащий воздух, дырявя голубой небесный купол. Вокруг, по краю равнины, кипел бой.

Нещадно палило июльское солнце. Кладбище Кихорны казалось неприступной крепостью. Когда батальону не удалось взять высоту очередной атакой, на ввалившихся щеках Георга проступили гневные пятна. Он лежал на краю оврага. Песок жег, когда он дотрагивался до него голыми руками. А при вдохе горячий воздух сушил ноздри и нёбо, словно поджаривая их на медленном огне.