Бодо Узе - Лейтенант Бертрам

Она плакала, одновременно готовясь к вопросу, который Хайн теперь наверняка ей задаст. Разве непонятно, почему она умолчала об этом ребенке? И, почувствовав себя уверенно, она посмотрела на фотографию мальчика и решила дать бой. Она должна выйти на свободу, должна сохранить рожденную ею жизнь.

— Твой брат рассказывал мне о мальчике. Он так гордился им, будто тот был его собственным сыном, — сказал Хайн Зоммерванд, который остановился у стола рядом с ней и все еще размышлял, глядя через ее плечо на снимок. Она не заметила, как его губы неожиданно дрогнули. Внезапно он понял все, но медлил, боясь идти напролом. А вместо этого спросил:

— Где же он теперь?

— Петер дома, у моих родителей.

— Ты его там оставила?

— Ну да, там ему лучше всего.

— Тебе что-нибудь известно о нем? Родители пишут тебе? Ведь теперь это трудно!

— С тех пор как началась война, я о нем ничего не знаю, — сказала она.

— А почему ты, собственно, уехала из Германии?

— Как? — резко повернувшись, воскликнула она. — Будто ты не знаешь, что произошло! Я просто не выдержала. Мне нужно было уехать. Каждую ночь мне снился брат. Тебе-то он вряд ли снился. Тебе до него не было дела. Ты-то уцелел!

Хайн Зоммерванд ничего не ответил, он взял со стола снимок и только спросил:

— Где же был сделан этот снимок?

— Где? Дома. Или нет, в пансионате. Я его на несколько месяцев поместила в пансионат.

Чтобы придать своим словам твердость, она посмотрела Хайну прямо в глаза. Он ответил ей холодным взглядом из-под узких век, который не оставлял никаких надежд.

— Я его тогда определила в пансионат, это как детский дом, — несмотря на это настаивала она и в ужасе вырвала у него из рук снимок.

Хайн не препятствовал этому.

— Странный пансионат, удивительный детский дом, — беззвучно прошептал он и ткнул костлявым, кривым указательным пальцем в снимок. — Высокие стены, маленькие окошки с решетками, настоящими решетками. И этот необычный наряд, в который облачена женщина на заднем плане. Наверное, форма? — Он закрыл глаза и спросил: — А знаешь ли ты, жив ли он еще? Ты уверена, что они сдержали свое слово?

Задребезжали стекла. Вблизи раздались разрывы снарядов. «На несколько дней мы их заставили замолчать, — подумал Хайн, — И вот они снова загавкали». Атаки на Брунете дали мадридцам три спокойные ночи и надежду, что с обстрелами будет покончено. Но теперь снаряды говорили им, что надежды не сбылись, что наступление захлебнулось за кладбищами Брунете и Кихорны.

Только спустя некоторое время Хильда Ковальская, словно очнувшись от наркоза, собралась с силами.

— Ты лжешь, — тихо сказала она. — Они сдержат слово. Я это знаю. Они сдержат слово, в этом ты можешь быть уверен.

Она протянула ему снимок ребенка и закричала так сильно, что спавший на тахте испанец проснулся:

— Они били его, как обещали. Били его на моих глазах. А когда я давала показания, позволяли мне играть с ним. Даже сами приносили игрушки, паровозик и колесный пароходик, и, несмотря на страх, он смеялся. Так было! — кричала она. — С этого все началось. О, мой мальчик, мой свет, моя жизнь!

Она поцеловала фотографию.

— Видишь, он оправдывает меня. Он знает, как все было. До сих пор я слышу его крики. Я не могла молчать. А кто бы смог?

Она остановилась и, тяжело дыша, продолжала стоять у стола с фотографией в руках.

— Да, Хайн, так было. Так случилось с моим братом. А затем они заслали меня сюда. Мне пришлось оставить мальчика. Вначале было легко, и я даже радовалась. Ведь я не имела дел с немцами. Затем началась война, и они требовали от меня все больше, больше. А потом, на мое несчастье, приехали вы. Каждую неделю я посылала донесения. Каждый месяц я получала подтверждение. Несколько раз они даже присылали мне фотографию мальчика. Этим они привязали меня к себе. В последних письмах — они переслали их мне уже во время войны — были вложены маленькие записочки и от него самого. Он ведь учится писать. Видишь, они сдержали слово, Хайн. Он жив. А теперь вмешался ты. И ты его погубишь. Ведь что произойдет, если они перестанут получать мои донесения? Что будет? Они сдержат слово, Хайн, и убьют его!

Пока она говорила, Хайн Зоммерванд шаг за шагом отступал от нее, как сделал это в начале разговора. Он заложил руки за спину. Его взгляд скользил по темному ковру.

«Она выдала собственного брата, — подумал Хайн. — И меня чуть не подвела под топор».

Чтобы избавиться от сострадания, он принялся усердно подсчитывать в уме ее преступления, спрашивая себя: сколько жизней она загубила здесь? Не одну и не две. Здесь счет шел на сотни, на роты и батальоны. Как просто было шпионить в этом городе, где все болтали о вещах, которые не положено знать. «Она предала целый народ», — подумал Хайн, отступив еще на шаг.

— Они убьют моего мальчика! — кричала Хильда Ковальская. Прыжком она бросилась к Хайну и схватила его за плечи. — Видишь, я ведь испробовала все. Порой я даже думала, что смогу освободиться от него. Я хотела ребенка от Круля, я говорила себе, что тогда смогу забыть мальчика. Теперь они сдержат слово, будут его бить. Убьют его Ты ведь не хочешь этого, никто этого не хочет!

Незаметно к ним подошел испанец. Он не говорил по-немецки, но понял, что она призналась. Нацепив пенсне на нос, он кивнул ей и тихо произнес:

— Да вы успокойтесь. Мы ведь не расстреливаем каждого шпиона. Да и зачем? Ведь нам тоже нужны люди, с которыми мы могли бы работать, не так ли?

Уже рассвело, когда Хайн, будто странник, вернувшийся в родные края, поздоровался с одиноким масличным деревцем, росшим на холме под Кихорной. Из окопчика доносилось громкое, спокойное дыхание Георга. Хайн Зоммерванд сорвал несколько незрелых маслин и принялся жевать их. Голова у него гудела, в левой руке он ощущал неприятную тяжесть. «Типичные сосудистые боли», — сказал ему несколько дней назад Керстен и всерьез посоветовал бросить курить и избегать волнений. Глухо, с сильными перебоями стучало сердце. Хайн чувствовал себя больным.

Далеко, там, где за горизонтом был Мадрид, торжественно выплывало солнце.

Маслины были горькими как желчь. Хайн с отвращением выбросил их. Сонный Георг выполз из своего окопчика, сел рядом с Хайном и стал причесываться.

— Мне бы умыться, но у меня нет воды даже для пулеметов! — посетовал он, задумчиво посмотрел на Хайна и наконец спросил, не желает ли тот соснуть.

— Потом, когда станет жарко, — ответил Хайн.

Георг возразил, что потом не будет времени.

— У меня нехорошее предчувствие, — произнес он и заговорил о том, что все время вспоминает вторую битву на Марне. — Со вчерашнего вечера это у меня идея фикс. Не могу от нее отделаться. Сначала все шло хорошо, а потом…