Бодо Узе - Лейтенант Бертрам

Хайн Зоммерванд недовольно потряс огненно-рыжей шевелюрой. Он не любил подобных разговоров.

В шесть часов начался первый воздушный налет. Свыше ста самолетов появилось над юго-западным краем фронта, которого противник опасался больше всего. Георг и Хайн смотрели туда, где стояла сплошная степа дыма.

— Не понимаю я этой тактики, — пробурчал Георг. — Пока мы отсюда выберемся, фашисты уже перейдут в атаку. Мы не можем наступать. Для этого у нас, вероятно, нет больше сил. И закрепиться здесь мы тоже не можем, это даже ребенку ясно. Сидим здесь, как в западне. Так почему бы не отойти? Удар фашистов пришелся бы в пустоту!

— Идут по второму заходу. Кстати, организованное отступление — один из самых трудных маневров, — пояснил Хайн.

— Что-что, а драпать мы научились, — ответил Георг. В третий раз на противоположном фланге выросла пелена дыма. «Бомбами они из них всю душу вытрясут», — сокрушенно подумал Хайн и вскочил.

— Гляди, уже бегут! — воскликнул Георг.

«Тяжелый будет денек», — решил Хайн и снова почувствовал, как он устал.

Лежавший на земле Георг потянулся и, зевая, повторил:

— Не знаю, что и делать. Чертовски похоже на вторую битву на Марне. Последний неудавшийся шедевр.

Стряхнув усталость, Хайн налетел на него:

— Что ты мелешь? Это наше первое наступление. Да твоя Гвадалахара вообще ничто. А здесь начало, репетиция того, что может армия. Вот и все. Сколько существует армия? Всерьез ею занялись только после Гвадалахары. У нас было время.

Телефонист высунул голову из окопа и крикнул:

— Звонил Пухоль. У него на левом фланге начался отход.

— Что? И это он называет отходом? Вот здорово, просто замечательно!

Георг вскочил, его огромное тело корчилось от смеха.

— Отход! — хохоча, еще раз воскликнул он, показывая рукой на юго-восточный участок фронта, где по равнине рассыпались фигурки бегущих солдат.

— Что с тобой? Чему ты смеешься? — сердито закричал Хайн, которого напугал этот смех.

Но Георг не мог успокоиться.

— Ты разве не слышал? — кричал он. — Пухоль утверждает, что это отход!

— Ты бы лучше позвонил в бригаду, — сказал Хайн Зоммерванд, — и спросил, нет ли у них для тебя приказаний.

Георг перестал хохотать и насупился.

— Терпеть не могу, когда лезут в мои дела, — заявил он.

Неожиданно начался артобстрел. Вероятно, это была та самая батарея, которая вечером вела пристрелку. Первые же три снаряда разорвались в песке рядом с ними, подняв столбы пыли.

Георг бросился на землю рядом с Хайном, лицо его побледнело, но ясные глаза насмешливо смотрели на Хайна.

— Как вчерашнее дело? — спросил он. — Ты так ничего и не рассказал.

— Плохо, — еще успел ответить Хайн. Второй залп накрыл верхушку холма, и осколки просвистели над их головами.

— Значит, правда? — спросил Георг.

— Да, — ответил Хайн.

Георг оглядел позицию батальона.

— Я не боюсь, что с нами что-то случится, — сказал он, — Фашисты нас атаковать не будут. Но хотелось бы знать, что происходит у нас в тылу. Если разразится паника, никого не удержишь.

— До этого нельзя допускать. Значит, нужно остановить их силой, — сквозь зубы процедил Хайн. Лицо Георга помрачнело. — А что ты предлагаешь? — спросил Хайн.

Георг открыл было рот, чтобы ответить, но тут раздался третий залп. Вспышка на миг ослепила Хайна; он оглох, пороховой дым разъедал легкие.

Прошли секунды, прежде чем он пришел в себя. Он увидел Георга, которого отбросило в сторону на несколько метров. Тяжело дыша, тот лежал на земле, сжимая руками правую ногу выше колена.

— Зацепило, — сказал он, заметив Хайна, и попытался встать, но тут же повалился на землю. По нему было заметно, что он уже чувствовал боль. Его лицо быстро изменилось. На нем появилось испуганное выражение, губы побледнели, глаза закатились. Хайн хотел было броситься к телефону и только тут разглядел, что окопчик завалило. Рядом лежал телефонист с окровавленной головой, — Брось, Хайн, — сказал Георг, — Керстен все видел из долины. Он кого-нибудь пришлет. Я подожду. Ты что-нибудь слышал об Ирмгард?

— Нет, а почему ты вдруг вспомнил о ней? — спросил Хайн.

— Я был недавно в городе и случайно встретил ее.

— Вот как?

— Да, она была очень расстроена. Хотя меня это не касается. Сказала, что чувствует по отношению к тебе угрызения совести. Она к тебе плохо отнеслась. Но это якобы твоя вина, ты сразу принял все всерьез.

На холм поднялись санитары. Они перевязали телефониста и уложили Георга на носилки.

— Не залеживайся. Быстрей выздоравливай, — крикнул Хайн ему вдогонку. — Одному мне тяжело.

Только теперь до него дошло, что придется управляться одному. Он обрадовался, когда увидел Вальтера Ремшайда.

Бывший горняк стал офицером. На рукаве гимнастерки он носил три нашивки и командовал ротой из ста двадцати солдат. У него было два штатных пулемета и еще третий, о котором никто не знал. Он взял его в ночном рукопашном бою с фашистами и, чтобы не сдавать, утаил добычу.

На нем лежала большая ответственность, и у него были обязанности, к которым он относился очень серьезно. Перед ним стояла задача, и он пытался ее выполнить.

Он умел держаться с достоинством.

Но когда Хайн заглянул ему в глаза, то испугался: они выражали обреченность и одиночество. Вальтер прибыл в Испанию с тремя друзьями. Хайни Готвальд погиб на Хараме, Пауль Крюгер — в самом начале, у голубого домика, а третий, Флеминг, раненый лежал в Эскориале. Жена Вальтера скончалась от неудачного аборта в Париже.

Сопя, он подошел к Хайну, пот струился по его заостренному морщинистому лицу.

— Нам солнце вечно сияет! — поздоровался он. — Тебе помочь, Хайн? Я пришлю человека, чтобы тот привел в порядок блиндаж.

— Мне нужен связной и люди, чтобы восстановить связь.

— Будет сделано, — сказал Ремшайд. — Кто теперь командует батальоном?

— Пока я!

Ремшайд кивнул.

— Присядь-ка на секунду, — пригласил его Хайн Зоммерванд. — Или боишься, что фашисты пришлют нам еще один гостинец?

— Вчера я был у Флеминга, — произнес Вальтер. — Передает всем привет. Ты подумай, он уже сидит на кровати и как ни в чем не бывало играет на аккордеоне. «Я еще вижу, — говорит, — я еще жив и, значит, на что-то гожусь». Ты знаешь, мне стало немного не по себе. Говорит: «Чем больше отдаешься делу, тем больше привязываешься к нему. Мне нужно подумать, как приносить пользу, даже если я ослепну. Пока вот играю на гармошке, развлекаю товарищей». Вообще его все любят. И врачи, и сестры. Но потом я испугался. Они вывезли его в каталке на террасу и оставили нас наедине. А он вдруг говорит: «Ты случайно не жалеешь меня? Это ни к чему, ты это брось. Один из ребят мне рассказывал, будто в Советском Союзе разработали новый метод лечения. Мне еще помогут. Ведь зрение-то не потеряно. Ты не смейся: они там все могут. Попрошу, чтобы меня отправили в Советский Союз!» Он так говорил. И тут я понял: неправда, что он легко это переносит. И мне стало страшно. Со зрением это точно?