Бодо Узе - Лейтенант Бертрам

Лилиенкрону хотелось сохранить выдержку и перестать бояться этого дурацкого куста. Но куст по-прежнему двигался, то подойдет поближе, то опять отдалится. Лилиенкрон крепко сжал ружье, держа палец на спусковом крючке, но кругом было так темно, что он не мог видеть мушку.

Ему показалось, что он слышит шарканье тяжелых сапог. И снова земля постучалась ему в грудь. Тогда он согнул палец и выстрелил. Это был одинокий пронзительный выстрел, за которым воцарилась мертвая тишина. Лилиенкрон сперва испугался собственного выстрела, но потом увидел, как из-за куста выскочил человек и метнулся наземь, и сразу же услышал крик, похожий на тот, возле санитарного поста. На сей раз в этом крике уже не было для Эрнста Лилиенкрона ничего устрашающего. Он внимал ему с истинным удовлетворением.

Он метко прицелился, он попал! Рука его гладила приклад.

— Прекратить огонь! Прекратить огонь! — гневно крикнул Георг в темноту, когда наконец собрался с духом. Выстрел Эрнста Лилиенкрона вспугнул неприятельский патруль, но рота уже палила из всех ружей, словно отражая атаку. Заметив, что никто его приказов не слушает, Георг подскочил к Вальтеру Ремшайду, лежавшему в нескольких шагах от него, и ударил его кулаком.

— Отставить! Отставить огонь! Вы что, оглохли? — рявкнул он. Ремшайд поднял к нему серьезное, морщинистое лицо. Оно было залито потом.

— Да ладно, ладно, я же тебя слышу, — смущенно пробормотал он. И как это могло случиться с ним, старым солдатом, что, охваченный страхом, он начал стрелять в пустоту ночи! — Мы первый раз на позиции, люди еще не привыкли, — извинился он.

На правом фланге о прекращении огня позаботился Стефан.

Расстроенный, Георг опять полез в овражек, который выбрал себе для командного пункта. Овражек был расположен на небольшом холме, и Альберт Рубенс заверил его, что днем отсюда открывается широкий обзор вплоть до берега Мансанареса.

— Тут очень здорово, — сказал он. — Однажды весной, то ли на пасху, то ли на троицу, мы с женой тут гуляли. Ты себе даже представить не можешь, как тут было красиво.

Теперь Георг уже не был так уверен в своей роте, как раньше, когда хвастливо заявил командиру батальона:

— Можешь спокойно направить меня в самое трудное место, на моих людей можно положиться.

Теперь он думал: только бы эти юнцы не натворили глупостей. Здесь у нас в руках ключ от города. Беспокойство его было очень велико, ибо он был уверен, что противник начнет атаку именно здесь, у выхода из Западного парка. Здесь был ближайший подступ к городу, дверь, которую противник должен открыть, если хочет вступить в Мадрид.

В тишине, нарушаемой лишь отдельными выстрелами да изредка взрывом ручной гранаты, Георг слышал шум и рокот — лихорадочное дыхание города, темно и мощно раскинувшегося за его спиной и черной громадой своих домов затенявшего и без того темную ночь. Иногда при порывах ветра в таинственном бормотании бессонного города Георг различал отдельные отчетливые звуки — сердитое гудение клаксонов, музыку из репродуктора, выстрел, крик толпы или даже — как глухой перестук бусин в ожерелье — пулеметную очередь. Но по этим звукам нельзя было определить, что происходит в городе, они сразу же тонули во всеобщем грозном реве. Георг чутко вслушивался в этот рев. Точно с таким же напряжением — вспомнил он вдруг — много лет назад вслушивался он в шум Мюнхена за спиной, когда в сторожевом охранении Красной гвардии защищал первую немецкую Республику Советов от железных дивизий генерала Эппа.

В ночном Мадриде воля к сопротивлению боролась с готовностью сдаться, со страхом и силами неприятеля, с пятой колонной, наконец. Словно два потока крови лились по затемненным улицам. На восток рвались беженцы, они спешили скорее уйти из города, и никто не хотел дать другому опередить себя. На запад лился поток защитников города, солдаты пятого полка из казарм устремились на фронт. Рабочие, собираясь в своих излюбленных тавернах, где у них всегда бывали партийные сходки, обсуждали задачи сопротивления, и все соглашались с тем, что от слов пора переходить к делу. Женщины и дети помогали строить баррикады.

Громкоговорители оглашали ночную суету города скрежещущими звуками патетической мелодии марша Риего. Не передавали никаких сообщений, никаких бюллетеней, по которым можно было бы представить себе положение вещей. Враг был уже у ворот, его пули со стуком ударялись о стены домов, а пронзительные крики мавров точно кинжалы врезались в воздух. Вновь и вновь из репродукторов доносился марш Риего. Тот, кто слышал его в эту ночь, вовек уже его не забудет, ни строитель с мешком цемента на спине, идущий по Гран Виа в Монклоа, ни офицер военного министерства, который при помощи нескольких печатей сам себе предоставил отпуск и теперь уезжает в Валенсию, ни переодетый в лохмотья юный священник с пропуском убитого рабочего в кармане, что именем господа и святой девы Марии палит с крыши по темным улицам из своего автомата, ни тринадцатилетний мальчуган, который, несмотря на боль в пояснице все тащит и тащит камни для баррикады.

Обрывок этой мелодии доносится и до Георга в его овражке у западной оконечности парка. Он слышал эту мелодию еще утром, когда они маршировали от вокзала Аточа по мадридским улицам.

Этого марша им было достаточно, чтобы свести знакомство с городом, который они защищают, чтобы ощутить к нему доверие. Не менее патетичным, чем марш Риего, был их путь по улицам города, который показался Георгу — а почему, он и сам не знал, — красивее всех городов, какие он видел в жизни. И всякий раз, когда они сворачивали в новую улицу, Георг давал себе что-то вроде торжественной клятвы: никогда нога мавра не ступит на эту улицу, никогда ни один фашист не пройдет по ней!

И вот настало время сдержать клятву.

Но Георг вспомнил и то, что за криками людей на тротуарах пряталось странное молчание, просачивавшееся сквозь запертые ставни, молчание замешательства и ужаса, выжидательное молчание, вздох размышления, за которым неизвестно какое может последовать решение.

И потому Георг все еще ждал, что из измученного, раненого города сквозь возбужденное гудение донесется звук, означающий уверенность и доверие. Но вместо этого он только услышал выстрелы позади себя, в парке, и рад был, что овражек, где он залег, служит ему укрытием.

Его сосед Альберт Рубенс, еврей, в мирное время пивовар, а сейчас связной и переводчик, сказал:

— Когда мы тут управимся, ты обязательно должен прийти к нам на обед. Немецкая кухня! Моя жена готовит изумительно. Сейчас она работает сестрой милосердия. А детей у нас нет.

Только бы он перестал болтать, подумал Георг. Но Альберт продолжал: