Олег Меркулов - Ради тебя

На улице он облегченно вздохнул. Справку, правда, ему не дали, но и не оставили в госпитале, а лечить будут, и послезавтра никто не скажет ему, что он дезертир, потому что отпуск его кончился, а он не в части. То, что он лечится у черепников и состоит у них на довольствии, нисколько не угрожает лично его черепу. В Москве он будет еще две недели, и эти две недели — законные. Срок здесь не так уж большой, это на переднем крае за две недели тебя могут убить сто раз. Что там за две недели! Однажды за три дня они потеряли больше половины людей. Ладно, подумал он. На кой это все вспоминать сейчас!

Продукты он получил удачно, почти не ожидая, и оставил на этот раз лишь пачку концентрата. Хмырь только поморщился, но ничего не сказал.

В первый раз, когда он получал продукты, кладовщик-ефрейтор, которого он за угрюмо-хитрый вид назвал про себя «хмырь», сказал ему: — Могу выдать селедкой. — Хмырь поднял селедку за хвост. Селедка была тощей. — Могу и американской тушенкой. Но у меня тушенки недостача. Тебе положено четыре банки. Оставишь одну, получишь три. Идет? Или возьмешь все селедочкой? — Хмырь смотрел на него выжидательно.

— Давай три банки, — сказал он.

Пока Хмырь распечатывал картонную коробку с тушенкой, он увел с прилавка два талона на горячее питание. По талону на вокзалах можно было получить полный обед. Так что с Хмырем они были квиты.

Он пошел к воротам, стараясь быстрее пройти двор и отойти от госпиталя. Возле госпиталя всегда толкался народ — раненые торговали трофейными часами, зажигалками, сахаром, пайками хлеба, штатские — куревом и водкой; здесь можно было наткнуться на патруль.

За воротами, бросив на вопросы «Что продаешь? Есть что продать, солдат?» — «Нет. Ничего нет», — он свернул за угол, и там кто-то потянул его за гимнастерку. Он обернулся, но не остановился.

За ним шла женщина. Женщина была в рваной солдатской телогрейке, юбке из грубой материй, дырявых чулках и детских ботинках. Она была молода — у нее было чистое, без морщин лицо и легкая походка, но растрепанные коротко стриженные волосы ее были наполовину седыми, а глаза погасшими.

— Дай хлебушка, дай, а? — попросила женщина громким шепотом. — А слойки у тебя нет? Раньше были слойки. Раньше были и булки, и батоны, и халы, раньше было все, теперь только хлеб. Дай кусочек, а? Слойки жили в булочных. Милые слойки! Их хорошо к завтраку. Детям к завтраку. Раньше у всех был завтрак.

«Сумасшедшая», — подумал он и прибавил шагу, но женщина не отставала.

Они прошли еще квартал, женщина снова потянула его за гимнастерку и отбежала.

— Пожалуйста, дай кусочек, а?

«Не отвяжется», — подумал он и снял мешок. Он дал ей треть кирпичика. Женщина мгновенно спрятала хлеб под телогрейку.

— Спасибо, солдат.

— Ешь, — сказал он.

— Нет, — сказал женщина. — Вдруг снова блокада? Надо все на сухари.

— Больше не будет блокады, — сказал он.

Женщина достала из-под телогрейки цветок и протянула ему.

— Это тебе.

Цветок был искусственный, из тонкой резины — лепестки из желтой, листья из зеленой, а стебель с колючками из коричневой и более плотной, но цветок был здорово похож на живую розу.

Он отвел ее руку.

— Не надо.

Женщина не отставала:

— Возьми, возьми, он не принесет тебе несчастья.

Он сунул цветок в карман.

— Хорошо. Иди домой. За мной не ходи.

Но она шла за ним и бормотала:

— Сейчас мало добрых. Почему? Почему? Раньше добрых было много, сейчас много злых. Почему?

Он нырнул в подворотню, но женщина не отставала. Она шла за ним не приближаясь, но неотступно. Было много прохожих, и остановиться и накричать на нее он не решался, на них стали бы глазеть.

«Черт с ней, не пойдет же она в квартиру», подумал он.

— Еще солдат, еще солдат, а вот сразу три. Что у них в мешках? — бормотала женщина. — Сухари? Если макать ржаные сухари в кипяток — очень вкусно. И калорийно. Я макала целую буханку. Она была белой от плесени и очень твердой, как камень. Как хорошо, что ее не съел Виктор. Если бы не эта буханка, я бы умерла. А дети умерли… Там были краски, но есть краски нельзя — отрава, хотя они и на масле. На масле, на масле… Еще там были, что там еще было? — были картины. Виктор любил рисовать. Неинтересные картины. Фиолетовые горы, реки, озеро, а может, море? Дикое море, а на берегу маки, белые маки. Странные маки. Разве маки бывают белые? И люди как монголы, а воздух густой, как вода. Неинтересные картины — без еды. С едой — это натюрморт: битая птица, фрукты, ветчина. Сколько лет я не ела ветчины? А Виктор не любил ветчину. Глупый Виктор! Зачем ему эти фиолетовые горы, белые маки?..

Он резко остановился и схватил ее за телогрейку.

— Как фамилия художника? Фиолетовые горы, белые маки — как фамилия Виктора?

Осенью прошлого года бригаду отвели на месячный отдых. Никольский, сменяв трофеи на альбом и акварели, рисовал пейзажи. Изрисовав весь альбом, он подарил его местной учительнице, с которой подружился в той деревне, где они стояли. Все они смотрели, как Никольский рисует, и он хорошо помнил, что среди многих набросков было несколько рисунков фиолетовых гор, белых маков у озера, и приземистых, похожих на монголов людей. Никольский говорил, что был на этом озере несколько раз и что горы вечером именно фиолетовые, а из белых маков получают опиум. Он не помнил, как Никольский называл это озеро, название было не русским.

Женщина пятилась, стараясь освободиться, и прижимала под телогрейкой хлеб.

— Не знаю, я ничего не знаю. У меня нет хлеба, у меня ничего нет. Пусти меня, пусти.

— Не бойся, — сказал он строго. — Ну! Хочешь, я дам тебе концентрат?

Женщина выдернулась и отбежала дальше, чем раньше, но он стал снимать вещмешок, и она остановилась.

— У меня больше нет цветов.

Он развязал мешок.

— Мне не надо цветов. Я просто хочу узнать, как художник рисовал горы. Как он их рисовал? Его зовут Виктор. А фамилия? — Он достал пачку концентрата и положил ее на ладонь. — Вспомни: маки, горы, озеро. Кто рисовал все это? Какой Виктор? Он жил в Ленинграде?

Он говорил негромко, но твердо м медленно подходил к ней, слегка подбрасывая концентрат, он повторял одни и те же вопросы, стараясь протолкнуть их в ее сознание, словно через тьму посылал сигналы в далекий мир.

— Масляные краски, хлеб, белые маки, картины, картины, где нет еды, Виктор! Какой Виктор?

Он дал ей концентрат и сахару, и она почти перестала бояться его.

Ее движения стали медленней, предназначенней, а в глазах появилось выражение, в глазах виделась какая-то мысль. Повторив его жест, она приложила палец ко лбу и вдруг сказала:

— Кто рисовал? Виктор. Мой муж. Виктор Никольский. — Она улыбнулась. Зубы у нее были белые и ровные. — Меня зовут Анна Горелова. Горелова — это девичья фамилия. Вы знакомы с Виктором?