Олег Меркулов - Ради тебя

Сазонов застеснялся: все замолчали и пялились на него.

— Ты, Виктор, зря на себя не наговаривай. Но…

— Что «но»?

Никольский хотел, чтобы Сазонов ответил.

— Так что же я? А, Степаныч! Что другое?

Сазонов отмахнулся:

— Перестань.

— А если мне это надо! — Никольский провел ладонью по горлу. — Вот так надо! Если я не пойму? Себя не пойму?

— А кто себя понимает? — вдруг спросил Тарасов.

Конечно же, Никольский наговаривал на себя.

— Если я среди вас, как в лесу между деревьями? А ты не хочешь объяснить!

Игорь стоял за спинами солдат. Он как бы видел, как меркнет свет над Садовой-Самотечной и как четче все смотрится здесь. Сказать ему? И как сказать? — думал он о Никольском. Но вдруг это не его жена? Вдруг просто один город, одна фамилия? Что он говорил про себя? Работал художником, кажется, его исключили откуда-то за то, что он рисовал не те картины, наверно, вроде этих, и вообще никого не слушался…

— Брось! — приказал Сазонов Никольскому. — Философ несчастный! Я тебе такие деревья дам!..

— Ничего ты мне не дашь! — Никольский снова грустно улыбался. — Ничего, ничего, ничего, Степаныч. Пока не объяснишь мне меня…

— Ну объясни ему! Растолкуй! Что тебе, жалко? Ты же все знаешь-понимаешь! — кричали солдаты Сазонову.

В общем, он рисовал где-то заказы, вспомнил Игорь. Так как краски стоили дорого, краски и все остальное, то жил он не так уж очень, но, как он говорил, на кофе хватало. Да, правильно, вспомнил Игорь, он говорил, что его жена тоже работала художником. И, кажется, он что-то говорил про детей! Ах, черт, но как сказать? А может, просто забыть? Но это было в нем, и Игорь чувствовал, что не забудет, не сможет забыть.

Сазонов ткнул пальцем в картину.

— Сначала объясни это.

Никольский колебался.

— Это? Хорошо. Но ты опять услышишь не те слова.

— Что услышу, то услышу, спорщик, — разрешил Сазонов. — Посмотрим, куда тебя сегодня занесет.

— Давай! Толкуй! Чего там! — крикнуло сразу несколько голосов. — Те ли, не те ли слова — сами разберем!

Женька радостно забежал перед картиной и растопырил руки:

— Только, чур, понятно. Кватроченто, триченто, ренессанс — без этого, ладно?

Никольский дал Женьке легкого подзатыльника.

— Садись, девочка, на место. Садись, тебе говорят! — Никольский иногда изводил Женьку, напоминая ему, как когда-то, когда Женька прибыл к ним с пополнением, а дело было ночью, Женька с кем-то скандалил и как кто-то из старых солдат, разбуженный Женькиным голосом, приняв его за девчонку, сердито крикнул: — Да уймите же эту санитарку!

Женька было заерепенился, но его оттащили от Никольского.

— Так вот, — начал Никольский. — Грубо говоря, три среды окружают человека: твердь, вода и воздух. Они составляют природу. Все от них, все — они. Человек — тоже они: твердь, вода, воздух. Но человек не просто элемент природы, как медведь, например, или дерево, или жук, или ящерица, и он не только грешный сын ее. Человек — это высшая материя. Человек в природе — это бог, да, только он и есть бог, потому что у него есть, кроме рук, отличное серое вещество в голове. Ни у кого другого такого мозга нет.

При слове «бог» Никольский нашел взглядом Тарасова, секунду они спорили главами, но Тарасов промолчал, лишь вздохнув, и Никольский ничего не сказал ему.

— Между человеком и обезьяной пропасть. И это главное. Такая же пропасть, как между обезьяной и ракушкой. Правда, когда-то между обезьяной и человеком был еще кто-то, но цепь эволюции разорвана. Одного эвена мы не знаем, его на земле нет.

— Ну и хрен с ним, — сказал Песковой. — Нет и нет. Обойдемся. Не изобретать же его! Давай про пропасть. И добавь громкости.

Никольский разжег трубку.

— Пропасть в том, что человек любопытен, а все остальное на земле инертно. Корова наестся брюквы и рада, а человеку этой брюквы мало. Когда наш далекий папа, наглотавшись полусырого мяса, не завалился дрыхнуть, как это делает Песковой, а захотел узнать, что там, за горой? за лесом? за речкой? — тогда пошли люди.

Игорь не слышал, как сзади подошел ротный. Ротный шепнул ему:

— А он, случайно, не анархист? Не кропоткинец?

— Нет.

— А кто?

— Никто.

Ротный надвинул фуражку так, что козырек совсем закрыл глаза.

— Это плохо, Кедров. Плохо. Рядовой Никольский и — никто. Чего ты жмешь плечами? Слышишь, он говорит «люди». Значит, он сам — «людь».

— Конечно, людь. Еще какой!

— Ты намекаешь на воронежский вокзал? — Ротный почему-то сегодня говорил с ним с подначками: в бою за воронежский вокзал Никольский под дьвольским огнем прополз в пакгауз и разделался там с расчетом пулемета, который держал их на брюхе часа два. — Так я и без тебя это помню. Кстати, завтра ты заступаешь дежурным по роте. Ты не отвык?

— Нет, товарищ старший лейтенант, не отвык, — буркнул Игорь. — Есть заступить завтра дежурным по роте!

Надо поговорить с Батраковым, решил Игорь, когда ротный наконец ушел.

— … Животное видит в мире то, что нужно для желудка, что опасно и что безопасно для жизни, больше ему ничего не надо. Человек же видит весь мир Ему надо все.

«Как накатило на него», — подумал Игорь. Когда на Никольского накатывало, он рисовал, или лепил из глины, или резал из дерева всякие фигурки и читал им лекции.

— … Природа была добра к человеку — она давала ему плоды и коренья, мясо и рыбу. Сначала человек умел мало, но поколения оставляли свой опыт. Животное учит детенышей одним и тем же приемам, человек, передавая сыну опыт отцов, прибавлял к нему свои знания. Привязав жилой к палке острый камень, человек сделал руку сильней, копье и стрела удлинили ее на сотню шагов. Подчинив огонь, человек стал непобедим…

… Шли века. Обживая землю, человек покорил твердь. Случайно рассыпанные семена дали всходы и родили мысль сеять растения. С козленка, которого отец принес с охоты и которого дети не дали убить, а вырастили, началось животноводство. Человек перестал скитаться и возле полей стал строить первые дома. Тропинки между деревьями стали дорогами. Они связывали людей. Когда человек стал человеком, его потянуло в море. Сначала он плавал у берегов, потом научился строить большие и надежные лодки. Он открывал новые земли и присматривался к небу. Ему хотелось потрогать звезды. Его все время мучил вопрос — а что там, на звездах? Он не мог не полететь, он не мог оставаться ниже птицы. За пять тысяч лет — это секунда в истории земли, — человек, открыв силу пара, электричество, напридумав машин и еще кучу вещей, прыгнул из дикости в цивилизацию.

Игорь зашел так, чтобы Батраков мог его видеть, и подал ему знак. Они отошли немного, но все, что говорил Никольский, им было слышно.

Они пожали друг другу руки, и Игорь с ходу все рассказал. Батраков сверху вниз смотрел ему в лицо и изредка моргал.