Олег Меркулов - Ради тебя

Запасный аэродром был построен за два месяца до начала войны, наверное, немецкая разведка не успела узнать о нем: его не бомбили, и вся дивизия перебазировалась на него.

Термин «дивизия» никак уже не подходил к ним. В дивизии бомбардировщиков было меньше, чем в каждом полку два дня назад, но задачи они все-таки получали на дивизию. Через четыре дня к ним влили остатки двух полков другой дивизии, и были дни, когда они могли поднять в воздух двадцать пять СБ, но чем больше их улетало на задание, тем больше и не возвращалось.

СБ был устарелым, тихоходным и плохо вооруженным бомбардировщиком. На нем нельзя было летать без истребительного прикрытия. В первые часы войны они так и летали: их прикрывали истребители. Но немцы бросали на прикрытие в полтора-два раза больше своих истребителей, оттягивали прикрытие от бомбардировщиков, а потом появлялись новые немецкие истребители и жгли СБ.

По здравому смыслу, без прикрытия им можно было летать только ночью, но ночная бомбардировка почти ничего не давала, и они вынуждены были летать днем и летали днем, потому что на земле никак не могли остановить немцев, и они должны были помочь это сделать.

Они летали круглые сутки, чередуясь с теми экипажами, самолеты которых погибли на земле, дремали в землянках, жевали бутерброды, запивали их кофе, и ожидали своей очереди. Война стала для них тяжелой работой, но никто ничего не говорил на этот счет, потому что немцы все шли и шли, и занимали город за городом. С воздуха летчики своими глазами видели, как продвигаются немцы. Каждая цель их следующего вылета всегда была восточней.

Когда-то бесшабашные, веселые, летчики стали молчаливыми и сосредоточенными. Особенно молчаливыми они становились с рассветом. Они все летали днем и ночью, и понимали, конечно, что вылетом раньше, вылетом позже каждый из них не вернется, но шансов вернуться из ночного полета было больше, и они не любили рассвета, днем они больше молчали, а вечером и ночью разговаривали зло о войне и с теплом о семьях. Но больше они говорили о самолетах. Небо и самолеты были их средой, они жили небом и самолетами. Летать было их профессией, вокруг которой до войны был создан ореол отваги и романтики. Они знали тогда, что страна гордится своими летчиками, что им завидуют, много дают, и что на них надеются.

В первые же дни войны они не оправдали надежд. Они не могли защитить армию и население от немецких бомбардировщиков. Часто им прямо в лицо бросали упрек за это.

Немцы бомбили города, станции, толпы беженцев на дорогах, подходившие к фронту войска, а они не могли помешать этому. С точки зрения всех нелетчиков они были виноваты, но в действительности они не были виноваты — им приходилось драться неравным оружием, и они делали столько, сколько никто бы не смог сделать на их месте. Они не щадили себя, но их бесстрашие давало слишком мало. Их смерти не меняли войны ни в воздухе, ни на земле: немцы летали над западной частью России, как над Баварией, а они летали над своей землей крадучись. Это видели все.

Батраков был в той пятерке СБ, которая села на запасной аэродром. В тот же вечер он послал домой телеграмму и на следующий день получил ответную. Жена сообщила, что все у нее благополучно. Через несколько дней он написал ей письмо, требуя немедленно выехать из Дубно, бросив все, взять только самое необходимое, чтобы легче было сесть на первый же поезд. В открытке жена написала, что будет эвакуироваться вместе с женами летчиков, что эвакуация может начаться с часу на час, и что нет необходимости бросать все и уезжать раньше времени, и что вместе с другими семьями ей будет легче.

Батраков понимал, что в водовороте, в который закрутила людей война, они могут потеряться, и дал жене адрес товарища по детдому, который жил в Саратове, сообщив, что будет писать туда, когда получит последнее письмо из Дубно.

Но от жены больше не пришла даже открытка. Когда немцы взяли Дубно, летчикам его полка, их осталось с десяток, сообщили, что семьи эвакуированы на машинах, потому что немцы разбили вокзал и железнодорожный узел. Батраков видел с воздуха столько брошенных и сгоревших этих машин на дорогах к востоку, что у него сжалось сердце и никогда потом не переставало болеть, будто в сердце открылась рана, которая все время саднит и саднит.

Наконец его сбили. Это случилось рано утром, после того как они бомбили Львов. Они шли без прикрытия, они теперь почти всегда ходили без прикрытия, истребителей осталось так мало, что не хватало, чтобы драться с мессерами, которые сопровождали юнкерсов. Где уж тут было охранять своих! СБ рассыпались и, прижимаясь к земле, увиливали из-под прицелов, но немцы все-таки сбили пять машин из их восьмерки. Когда самолет загорелся и стал терять высоту, Батраков вслед за пилотом, за его соседом по дубневской квартире, вывалился из кабины и, повременив, дернул за кольцо парашюта. Пока они спускались, один мессер сделал круг и дал пару очередей из пулеметов по Борису и по нему. Пули прошли у него над головой и срезали половину строп там, где они сходились в пучок, отчего парашют вытянулся и Батраков стал падать быстрее. Но этот сволочной мессер нырнул за ним и дал еще очередь, и Батраков почувствовал, что ему обожгло шею у затылка и по ней потекла кровь за воротник. Он подтянул стропы и заскользил вбок и вниз еще быстрее. Он сел в тылу у немцев, в лес, далеко от дорог, с земли его никто не заметил. Оторвав кусок парашюта и перевязываясь на ходу, он пошел в ту сторону, где сел Борис, и нашел его на поляне, метрах в двухстах. Борис был убит.

Батраков палкой вырыл неглубокую длинную яму, вынул из карманов Бориса документы, завернул Бориса в парашют и похоронил. На своей штурманской карте он отметил поляну и внимательно осмотрелся, стараясь запомнить это место, а потом постоял у могилы несколько минут, сняв шлем.

«Прощай, Борис!» — сказал он мысленно. — «Извини, что ничего больше не могу для тебя сделать». Да и что еще можно было сделать для покойника? Что вообще можно сделать для убитого?

К вечеру он добрался до опушки леса, пошел вдоль нее и в сумерках вышел к дороге, которая тянулась к шоссе. У него была плитка шоколаду, оставалось еще подначки папирос, и он поужинал, съев треть плитки и напившись из ручья, а потом залез под сосну, выкурил папиросу и уснул.

Утром, выбираясь из-под сосны, он увидел под ней, рядом с тем местом, где спал, прикрытый наспех листьями и хвоей карабин. Он разгреб листья и хвою, и нашел обоймы с патронами, гранатную сумку с гранатами, каску и красноармейские петлицы. «Здешний», — решил он. — «Кончил для себя войну и дует домой. Подсумки небось не оставил, сволочь. Как же, оставит он тебе подсумки. Он их пустит на задники. Там такая кожа…»