Олег Меркулов - Ради тебя

Дом догорал. Дом был очень старый, времен строительства железной дороги. В нем и жили железнодорожники, и лишь часть его была отдана военведу. Совершенно сухое дерево сгорело, наверное, как хвоя: с гулом и искрами. Дымились разбросанные взрывом головешки, ветер нес золу и запах горелого мяса, потрескивая, остывали кирпичи от печей и дымоходов. Груды их указывали, где были кухни, а черные теперь кровати, черные детские велосипеды, черные сгустки расплавленного стекла и то, что осталось от людей, — где были жилые комнаты.

Возле дома саперы рыли длинную яму. Он почти сразу нашел своих. Окна его квартиры выходили на старый дуб.

У дуба с одной стороны сгорели листья и все, кроме крупных, сучья и обгорела кора. Сориентировавшись по этому дубу, он и определил, что это они. Они лежали рядом, как и должны были лежать мать и дочь.

Он стал над ними и стоял, глядя перед собой, но ничего не видя.

Саперы в брезентовых рукавицах сложили жену Бориса и близнецов на носилки, отнесли в яму и вернулись.

— Посторонитесь, товарищ старший лейтенант, — сказал одни из саперов.

Он посмотрел вниз.

— Я сам.

— Ваши? — спросил другой сапер.

Он не ответил и пошел за лопатой.

Рядом с общей он вырыл яму поглубже, застелил дно ее досками, которые оторвал от забора, вернулся к ним, снял с себя комбинезон и осторожно переложил их на него, так осторожно, как будто он мог бы сделать им больно, застегнул застежку, подвернул штанины комбинезона и завернул ворот так, что пепел от них не мог бы выпасть, пока бы он нес их, отнес к яме и опустил на доски. Когда он нес их, он чувствовал на левой руке очень легкую тяжесть — жена стала легче, наверное, в три раза, — и как съезжает в комбинезоне тот комочек, который остался от дочери.

Их чем-то надо было накрыть и сверху, он походил вокруг, ничего не нашел и сорвал с коляски мотоцикла парусиновый фартук, но так как фартук был короток, он накрыл то, что раньше было ее ногами, лицо ее и ребенка он накрыл картой, достав ее из планшетки и развернув.

Он сидел над ними дотемна, а когда с края ямы их уже не стало видно, он потихоньку сгреб на них землю. Земля, шурша, осыпалась вниз, отделяла их от него все большим и большим слоем. Потом вместо них получился холмик. Он лег рядом с ним, прижался к нему, обнял рукой и лежал так, как будто прижимался к ним и обнимал их, и так лежал, пока не рассвело и кто-то раз, другой, третий не тронул его за плечи.

— Эй, человек, эй? Ты кто?

Возле него стоял железнодорожный кондуктор, старик из их дома.

— Я, — ответил он и сел.

— Ты?

Кондуктор нахмурился, тяжело опустил веки, так что глаза его смотрели через щелки, отошел и сел на оставленные саперами носилки.

— Вот он каков, поворот.

— Но ведь они уезжали? Но ведь они уезжали? Но ведь они уезжали же?! — быстро спрашивал Батраков, не узнавая своего голоса: чужие звуки, чужие интонации, словно из-за его спины говорил другой человек, больной и жалкий.

— Уезжали, — подтвердил кондуктор, двигая морщинами на лбу. — Эвакуировались. Побросали на грузовики чемоданы да узлы. В обед отправились, а к вечеру кто пришел, а кто и не пришел. Под Птычей попали под бомбежку. Так говорят.

— Так говорят, — механически повторил он.

— Видать, им суждено было… — сказал кондуктор. — От судьбы не уйдешь. А ты что? Ты как здесь?

— Сбили, — сказал он.

Кондуктор ощупывал его глазами.

— Сегодни?

— Вчера.

— А до вчера?

— Что до вчера?

— Летал?

— Летал.

Кондуктор кивнул на могилы.

— Долетался. Немцы в Дубно пришли третьеводнись.

— Ну и что? — спросил он.

— А наши вчерась.

— Ну и что? — снова спросил он.

Он никак не мог понять этого старика, мысли у него путались, потому что в сердце ворочались и ворочались ножи, и от отчаяния хотелось кричать, бить и ломать все вокруг.

— А то, что бомба упала в ночь со с третьеводни на вчерась. — Кондуктор медлил, но у него в голове все еще не связывались эти вчерась, третьеводни, третьеводни и вчерась.

— Потолки упали и всех накрыли, — сказал кондуктор. Кабы не потолки, может, кто и выскочил бы, а так… Моих семь душ, как одна… Пухом земля им…

Потоптавшись, кондуктор ушел на улицу, а Батраков добрел до мотоцикла, запустил мотор и покатил куда глаза глядят.

Немцы опять взяли Дубно через неделю. Батраков с остатками пехоты и танкистами из сожженных танков месяц пробивался к своим. Они брели лесами, догоняя отодвигающийся от них фронт. Немцы все шли и шли на восток, и особенно их не преследовали. Для немцев они были уже не воинской частью, а толпой фанатиков, до которой у немцев из-за других дел просто не доходили руки. Но когда им приходилось пересекать дороги или поля, немцы наваливались на них, стараясь или прижать к реке или замкнуть в кольцо. Потом расстреливали их из танков и минометов, и, снижаясь, били били о упор с самолетов.

В лесу они оголодали и оборвались, обросли бородами. Часть их разбрелась, надеясь выйти из окружения в одиночку или мелкими группами; ежедневно к ним приставали красноармейцы и командиры из всяких других полков; многих, очень многих они оставили лежать в хлебах, придорожных канавах, на опушках. Но даже в самые критические дни ядро отряда оставалось цельным. В этом ядре были политруки, командиры и красноармейцы-коммунисты. Конечно, и это ядро то уменьшалось после боев, то увеличивалось, когда к ним вливались люди, но оно всегда было. Двигаясь на восток, оно, захватывая остальных, даже таких, как он, потерявших смысл во всем, вело весь отряд.

Как и другие, он или брел, переставляя ослабевшие ноги, или бежал в атаку, или отстреливался на ходу. Питались они чем попало: пшеницей, овощами, кониной. Им приходилось сторониться деревень, и жить тем, что давали поля, огороды, лес. Он все делал механически, как-то смутно, как будто бы он был уже и не он, а он настоящий появлялся только в минуты между сном и явью, или на долгом привале, или среди ночи, когда он бессонно лежал под сосной, спрятав лицо в локтях. Настоящий он был тот — довоенный: детдомовец, курсант авиашколы, штурман из Дубно, где жила его семья и где недавно все было так безмятежно и радостно.

Когда через месяц они вышли к своим, Батракова со сборного пункта направили в свою часть. В грузовике с ним случился первый припадок. Его бросало и било о днище кузова так, что двое летчиков, которые добирались вместе с ним, едва удерживали его.

Вместо части Батраков попал в эвакогоспиталь, оттуда в тыловой, в Киров, и после лечения — на гражданку с переосвидетельствованием через полгода.

Ему назначили небольшую пенсию, но, так как на эти деньги и карточки прожить было нельзя, он пошел слесарем в депо. Поселился он у старухи на окраине в маленьком домике.