Олег Меркулов - Ради тебя

— Он проехал Сухиничи. Оттуда была открытка. И все. А почему он вас интересует?

Комиссар, подняв лицо, пустил дым к потолку.

— Дело в том, что он принес очень дорогой портсигар, а от Громова нам стало известно, что этот портсигар…

— Жри гарнир! — крикнул Перно.

Санька сердито опустила на клетку колпак.

— Дурацкая птица! Извините.

— Вам не скучно, — сказал комиссар, усмехнувшись. — Так вот, Наташа. Вы подарили Громову портсигар. Он нужен был для операции.

— И когда ему операция? — спросила она.

Комиссар трубно высморкался в отглаженный платок, откашлялся, взял из пепельницы папиросу и пустил дым к полу, в сторону балкона.

— Ему теперь не нужна операция. Громов умер. Позавчера за обедом. Упал — лицо на руки и даже ничего не успел сказать. Кровоизлияние в мозг. При ранении был поврежден важный сосуд, до времени он работал, а позавчера…

— Вы подумайте! — печально сказала Санька.

Комиссар быстро посмотрел на нее.

— Я пришел спросить, этот портсигар очень дорог вам? Я говорю не о деньгах, которые он стоит, я говорю… Вы понимаете, Наташа…

— Почему вас это интересует? — Ничего хорошего, конечно, этот военный сказать ей не мог. Она хотела, чтобы он скорее ушел. Она хотела, чтобы и Санька скорее ушла, Санька тоже говорила одни неприятности. Она хотела скорее остаться одна, запереть дверь, лечь в постель и спрятаться с головой под одеяло, чтобы не видеть никого и не слышать ничего.

— Почему? — Комиссар достал из нагрудного кармана портсигар и положил его на валик дивана. — Потому что я считал нужным спросить вас, после того как Громову он теперь не нужен, согласны ли вы…

— Согласна, — не дала она договорить ему.

— И ваши родители — отец или мать?..

— У меня нет мамы, — перебила она. — Моя мама умерла, когда я была еще девочкой. Но это ничего не значит — если эта вещь нужна для других, пожалуйста, возьмите ее.

Комиссар встал.

— Спасибо. Спасибо не от себя, а от раненых. — Он медленно спрятал портсигар. — Мы нашли мастера, он сможет изготовить из него несколько пластин, а это, понимаете…

— Да, понимаю.

— Так что же пишет Кедров?

Наташа разжала кулак, чтобы посмотреть на теплые патроны, и, перехватив взгляд комиссара, быстро сжала пальцы и спрятала кулак за спину.

— Это забыл Игорь. Всего два. Никакого другого оружия у меня нет.

Комиссар нахмурился.

— Разве я вас спрашиваю о нем?

— Мне показалось, что вы вот-вот спросите. — «Ну почему же он не уходит? — думала она. — Ну почему же?»

Санька тоже встала.

— Скажите ей, чтобы она ела. Ждет ребенка, а живет на воде. Ребенок от вашего Кедрова.

Комиссар резко обернулся к Саньке.

— Кстати, Кедров очень неплохой парень. — Он снова пожал Наташе руку, но уже не больно. — А есть надо. Надо, Наташа. Ребенок должен родиться крепким.

Наташа посмотрела ему в глаза.

— Когда все это кончится? Когда кончится весь этот кошмар?

У двери комиссар попрощался:

— До свиданья. Когда-нибудь и кончится. Ешьте как следует. Иначе Кедров будет сердиться.

— Проверь архив! — закричал под колпаком Перно. — Арарат-виноград!

Вечером возле шалаша Песковой играл не ротном баяне. Он зачем-то — наверное, от отчаяния — разделся до пояса и, сидя на пеньке, растягивал гармошку то по-босяцки зло и широко, то чуть-чуть, осторожно и нежно. Когда он играл так, нежно, он клал щеку на баян и, перебирая пуговки, закрывал глава. Возле него собралась вся рота и многие из других рот.

Песковой пел им:

а солдаты подхватывали:

— Ох, пла-чет где-то ивол-га! — высоко-высоко брал Песковой, так высоко, что никто не мог взять так же. Голос у него был чистый, и даже эти страшно высокие ноты он брал легко, нисколько не напрягаясь, не каждый настоящий певец мог петь так легко. — Спря-тав-шись в ду-пло!

Но на душе у всех, конечно, было куда как не светло.

Баян у Пескового старшине пришлось отнимать. — Песковой не хотел признавать никакого отбоя и ругался, называя старшину шваброй, тряпишником, который не понимает, что человеку иногда надо выпеть себя.

— Бабе выплакаться, кому-то выругаться, а мне надо выпеться, — объяснил он, но старшина затолкал его в шалаш, пригрозив, если он не угомонится, то воткнет пару нарядов вне очереди.

Их подняли среди ночи.

— В ружье! — кричал ротный. — Шевелись! — Ротный ходил возле шалашей. — Взять все!

— Спешка, как будто конец света. — Никольский сонно навертывал в темноте портянки. — Как будто нельзя делать все по-человеческн.

Женька, переползая в дальний угол шалаша, сказал Игорю:

— Крикни за меня.

Построенная в линию взводных колонн рота додремывала и курила. Офицеры, сгрудившись у штаба бригады, светили под плащ-палатками фонариками, перегибая новые карты. От склада к ротам тащили ящики с патронами и гранатами.

Дежурный офицер скомандовал:

— Проверить людей!

Сазонов пересчитал своих.

— Где пацан? Где Женька?

Из шалаша Сазонов Женьку просто выволок. Держа в охапке автомат, сапоги и все свое хозяйство, Женька зевал и спотыкался.

— Я думал, тревога учебная. Думал, побегаете по лесу и придете.

— Еще раз — и я тебе покажу учебную! — пригрозил Сазонов. — Наформировались, не видишь?!

Женька сел на траву и начал обуваться.

— Теперь вижу. В шалаше было темно.

— Ровняйсь! — скомандовал дежурный офицер. Сазонов стал во главе отделения, а Женька побежал в хвост. Дежурный офицер доложил, что рота в составе ста шестнадцати человек готова к движению.

Пришли машины, и они залезли в студебеккер. Урча, он вывез их из леса и помчался, лязгая, качаясь на ухабах, забрасывая зад на поворотах, а они, зажав автоматы между колен, сразу уснули и, цепляясь за борты и скамейки, и упираясь ногами в ящики, старались не просыпаться, чтобы добрать отнятый у них сон.

Студер обгонял пушки, танки, пехоту, но это никого не интересовало, зато всем хорошо спалось под сердитые команды офицеров у пробок, где студер останавливался и затихал.

Ночь заканчивалась, когда они разгрузились, получили район обороны и команду рыть. Сначала они вяло ковырялись, но перед самым рассветом небо за их спинами стало багровым. Там будто трескалась земля и грохот пушек слился в длинный, неперемежающийся гул, этот гул перекрывал разрывы снарядов, которые рвались далеко впереди них. Сбросив ремни, а некоторые сняли и гимнастерки, они торопливо копали, и ни у кого уже ни в одном глазу не было сна.

Движения их стали механически-четкими, слова отрывистыми, дыхание коротким и частым. На формировке они отдохнули, земля была мягкой и копалась легко.