Мартын Мержанов - Так это было

Именно на южном берегу солдаты батальона Неустроева встретились с людьми, которые вырвались из лагеря. Его не успели эвакуировать, а колючая проволока была разбита нашей артиллерией. Сотни советских граждан, поляков, чехов, словаков, венгров, измученных, бледных, со слезами на глазах встречали солдат Советской Армии.

— Они заполнили улицы и задержали наше движение, — сказал Кузьма Гусев. — Всю группу освобожденных отправили на восток, а один из них остался.

Нас познакомили с ним. Это был парень лет 18—19, который сразу же, как только послышались разрывы снарядов в районе лагеря, организовал пленных и повел их на охрану, стоявшую у входа. Схватка была короткой, часовые были обезоружены, перебиты, и пленные вышли на волю под огонь артиллерии. Вожак этой группы, вооруженный немецким автоматом, бросился навстречу отряду Кузьмы Гусева вместе с толпой освобожденных, а затем незаметно для Гусева и для других солдат вместе с ними пошел в атаку на гитлеровцев и стрелял по ним из их же автомата.

Теперь он стоит перед нами: щуплый, худой, с серым, землистым лицом, с белесыми бровями, из-под которых глядят живые, голубовато-серые глаза.

Фамилия его Прыгунов, зовут Иван. Два года назад гитлеровцы угнали его в неволю.

— Будешь воевать? — спросил Горбатов.

— До последней капли крови! — не задумываясь, отчеканил Иван Прыгунов.

Мы долго слушали парня, который сбивчиво рассказывал о жизни лагеря.

— Последние дни, — сказал он, — гитлеровцы и даже офицеры стали трусливы… Все норовили уйти домой… «О, о, о… русс рассердился. Берлин капут, нам капут».

Тут же мы узнали, что наша артиллерия продолжала обстреливать Берлин, теперь уже направляя огонь в центр города, в район имперской канцелярии и Тиргартена. Неподалеку, в садочке, мы увидели бойцов, сидевших кто на бревне, кто на табуретке, на длинной скамейке, а то и на шинели, разостланной на земле.

Перед ними стоял капитан И. Матвеев — агитатор политотдела дивизии. Стройный, еще молодой человек увлеченно рассказывал о рейхстаге. По всему видно было, что он хорошо знал историю поджога рейхстага и знаменитого Лейпцигского процесса, на котором судили Георгия Димитрова.

— Гитлер и Геринг заявили, что это сделали коммунисты… Им нужен был повод для разгрома Компартии Германии, которая, как известно, имела большое влияние на рабочий класс.

Солдаты внимательно слушали агитатора, а он с большим подъемом говорил о Лейпцигском процессе и довольно точно воспроизвел пламенную речь Георгия Димитрова. Закончил он словами:

— Теперь рейхстаг загорелся от наших снарядов. Теперь его подожгли мы. Это факт. И мы водрузим на нем Знамя Победы. Это будет символ не только нашей победы, но и гибели нацизма!..

Речь захватила всех слушателей. Тут же он сообщил, что Военный совет 3-й ударной армии учредил девять знамен для водружения над рейхстагом. Знамя было выдано и 150-й дивизии.

Когда мы приехали в штаб дивизии, знамя было уже там. Начальник политотдела Артюхов разложил полотнище на столе и показывал комдиву Шатилову.

— Вот оно какое… Глядите!

И несмотря на то, что это знамя было таким же, какие нам приходилось видеть и на заводах, и в колхозах, и в воинских частях, все стояли как завороженные. Только в отличие от тех, внизу, почти у самого древка, на нем значилась цифра «5». Конечно, никто из нас тогда не мог предвидеть, что именно оно будет водружено над куполом рейхстага, тем более что не было никакой уверенности, будет ли дивизия продвигаться в направлении рейхстага. Обо всем этом мы допоздна говорили с Шатиловым, Артюховым. Одно время с нами был и полковник Зинченко.

Спать не хотелось. Все были возбуждены событиями дня.

На пороге появился офицер с папкой в руках. Генерал приказал ему доложить обстановку. На столе лежал план-схема, не похожий на другие. На нем не были обозначены ни леса, ни поля, ни реки, обычно расцвеченные в зелено-голубые краски. Это был коричневый план, расчерченный множеством линий, пересекающих друг друга, отмеченный квадратами, прямоугольниками, узкими параллелями железных дорог, план северо-восточной части Берлина.

Генерал склонился над схемой, штабной офицер подробно докладывал не только о действиях полков и батальонов, но и штурмовых отрядов. Речь шла не о траншеях, населенных пунктах, железнодорожных узлах, а о кварталах, улицах, домах, лестничных клетках.

— Этот квартал в чьих руках? — спросил генерал.

— У гитлеровцев.

— А этот?

— Тоже.

— Этот?

— И этот.

— Но он же был вечером у нас, — недовольно заметил генерал.

— Да, был у нас, теперь у них, — ответил офицер.

— Я же сам видел этот квартал… Из каждого окна там был вывешен белый флаг.

— Из окон белый флаг, но с чердаков — беглый огонь, — ответил офицер.

— Это не оправдание. Мы не можем останавливаться у каждого чердака… Завтра приказано очистить весь район. Вот видите, здесь, на площади, кинокопировальная фабрика? Ею нужно овладеть к 10 часам утра. Ясно?

— Ясно, товарищ генерал. Можно идти?

— Идите.

Капитан откозырял, щелкнул каблуками и вышел.

Шатилов долго еще смотрел на план, а затем, ни к кому не обращаясь, сказал:

— Тяжело нам дается Берлин…

В эти же часы у другого пригорода — Панков — вели упорные бои 525-й и 380-й полки соседней, 171-й дивизии А. Негоды. Гитлеровцы подтягивали новые резервы то к Карову, то к Панкову.

Мы вышли на улицу. Была лунная ночь, и цветущие яблони, казалось, светились в голубом сиянии. Защелкал соловей. Бетонная дорожка вела в глубину садика. Там мы встретили командира полка Федора Матвеевича Зинченко. Полковник стоял, широко расставив ноги, и глядел в ночное небо.

— Что это вы здесь? — спросил Горбатов.

— Мечтаю… Вам же, писателям, это должно быть понятно. — Он помолчал, а потом сказал: — Вот гляньте на луну и забудете все на свете — и эти подберлинские дачи, и аккуратные дорожки, и подстриженные кустики… Забудешь разбитые улицы, дым, огонь, смерть и этот трижды проклятый канал, отобравший у меня столько людей… Я его и выговорить не могу и вспоминать не хочу. Все забудешь и на душе делается легче, а перед глазами встанут сады родной Украины и услышится голос украинских соловьев.

— Так они и здесь заливаются, — заметил Борис.

— Не знаю, не знаю, друг. Может, и поют здесь соловьи. Я сейчас слышу не их, а своих, украинских… Может, ты скажешь, что яблони здесь цветут… Не знаю, друг мой, не знаю… Может, и цветут здесь, бог их знает. Но я вижу свои яблони, что цветут у окон моего домика. Ясно вижу… А цветут ли они этой весной?..

— Понимаю, — сказал Горбатов.

— Ну, ладно, — решительно и совсем другим голосом сказал Зинченко. — Всё это сентименты… А жизнь есть жизнь, и завтра, дорогой мой, нам придется сражаться за новые кварталы Берлина… Шутка сказать!