Лауренциу Фульга - Звезда доброй надежды

— Оно и видно, как своеобразен и оригинален был этот ваш друг, — обратился он к пленным. — О каких это чудачествах идет речь?

Каждый по очереди рассказал все, что знал. Начальник лагеря с явным неудовольствием внимательно слушал их, покусывая губы.

— Хорошо! — сказал он в конце концов с нескрываемой легкой иронией. — Вижу, память у вас хорошая. Теперь вы все припоминаете. А вот в свое время кто-нибудь беседовал с ним?

— Я беседовал! — попытался оправдаться Анкуце. — Но без результата.

— Значит, поговорили, пожурили, не так ли?

— Вроде бы! — произнес мягко Иоаким.

— А вы или, может быть, кто другой из вас обратили внимание на все более частые его встречи с Новаком? Так если вы задумались над этим, то почему же не проникли в тайну таких встреч? Разве не могла показаться вам подозрительной дружба между ними после того, как, по вашим словам, Корбу с Новаком обычно ссорились?

— Теперь и мы понимаем, что это было подозрительным! — признал Паладе.

— Поздно! — воскликнул Девяткин. — Очень поздно и напрасно! Давно надо было потрясти как следует этого господина Корбу, да головой об стенку, чтобы пришел в себя. Кому, как не вам, надо было сделать это, вы же ежедневно были с ним рядом. Что, мне или комиссару за вас это надо было сделать? Нет уж, спасибо, я едва управляюсь со своими делами, которые касаются всего лагеря! Уж не обяжете ли вы своего комиссара быть в курсе любой блажи, которая придет румынам во сне, и принимать по этому поводу решения? У вас-то где были глаза, если вы не видели, что один из вас бродит как неприкаянный по лагерю с мозгами набекрень?

Анкуце заерзал на стуле и глухо пробормотал, глядя себе под ноги:

— Господин полковник, разумеется, это неприятно! Но разве мы…

— Вот что, господин доктор! — прервал его Девяткин. — Это не просто неприятно, а прискорбно! Я глубоко уверен, что побег — это дело вражеских рук. Или вы просто-напросто позволили врагу отколоть человека от вашего антифашистского движения. Что же касается меня, то я сильно опечален этим обстоятельством. Беглецов поймают, и я на следующий день даже не взгляну на вашего господина Корбу. Но это другое дело. Однако боль останется!

— И мы уже ощущаем ее, господин полковник! — осмелился заметить Анкуце. — Реакция начала нападать на движение…

— Э, нет! — снова возмутился полковник. — С этим я не согласен. Нельзя позволять дискредитировать движение. Ваше движение не сводится и не может быть сведено к одному человеку. А когда господина Корбу будут судить за побег, то будут судить по всей строгости закона, не делая никаких скидок. Если он не подумал, когда совершал побег, что бросает на движение пятно, то тем более мы не станем принимать во внимание, что когда-то считали его антифашистом. Вот почему врагу в лагере надо отчетливо показать, что представляет собой человек и чем является движение… Правда, Тома Андреевич?

— Особенно теперь, — уточнил Молдовяну, — когда мы готовимся к съезду.

— Да! — подтвердил Девяткин. — Особенно теперь. Съезд для вас — это основное. Люди должны его встретить с сознанием, что он может определить и, конечно, определит великий поворот в истории движения. Те, кто стоят в стороне и колеблются, будут вынуждены перед лицом принятых съездом решений занять какую-то определенную позицию. Пусть враг боится, пусть почувствует вашу силу, пусть ему будет страшно… Не сердись, Тома Андреевич, — снова повернулся Девяткин к комиссару, — но ведь все происшедшее должно послужить и для тебя уроком. Найди время и подари каждому представителю движения по очереди по целому дню. Потряси их, прощупай, вызови их на откровенность, не давай оседать в их душах всякой дряни, рассеивай любые сомнения, готовься к завтрашнему дню… Вот что, дорогие мои, разве вы не понимаете, что наступила решающая фаза, когда слова должны дать место оружию? И нельзя браться за оружие, если ты нечестен, если не веришь всем своим существом, если… Вот видите, кого я стал убеждать! — сказал Девяткин, на этот раз улыбнувшись.

В этот момент зазвонил телефон.

— Федор Павлович, — обратился Молдовяну к полковнику, — вас!

После первых слов лицо Девяткина резко изменилось. Залегшая между бровями морщина сделалась еще глубже. В глазах блеснула узкая полоска света, губы плотно сжались. Отвечал он скупо, однозначно, не просил никаких объяснений и закончил просто:

— Хорошо! Спасибо!

Было ясно, что разговор шел о беглецах. Но по всему было видно, что Девяткин не удовлетворен сообщением. Увидев вопросительные взгляды присутствующих, он решил удовлетворить их любопытство:

— В одном из товарных поездов, идущих в Куйбышев, был найден вещевой мешок с продовольствием, типичным для лагеря военнопленных.

— Ну а сами они? — нетерпеливо спросил Иоаким.

— Им удалось убежать в лес.

— Значит, их не поймали, — задумчиво произнес Анкуце.

— Но они будут пойманы! Или сдадутся сами. Голод заставит их сделать это.

Так оно и случилось, но только после трех недель кошмарных странствований беглецов.

Ворота лагеря открылись в шесть часов вечера. Открывались они так медленно, будто их удерживала какая-то невидимая сила. Пленные, как обычно, шумно ходили туда и обратно по двору в ожидании ужина, так что представившаяся им картина заставила всех застыть в нерешительности на месте.

В воротах в сопровождении дежурного офицера стояли словно возникшие из-под земли три худые, как привидения, фигуры. Они пугали и приковывали интерес не столько своей странной, теплой для этого очень жаркого времени года одеждой, сколько своим мрачным видом, темными орбитами вытаращенных, невероятно печальных и испуганных глаз. Сначала пленные не поняли, кто это такие и с чем связано их неожиданное появление в такой час.

В следующее мгновение послышался чей-то испуганный, дрожащий голос:

— Господи! Да это же наши!

Беглецы, сгорбившись, прошли во двор, едва передвигая ноги от истощения. Они невидящим взглядом смотрели на окружающих, словно перед ними висела плотная паутина. Беспорядочно обступившие их люди молчали.

И вот тогда-то сквозь разорвавшуюся на мгновение пелену Корбу увидел Иоану…

Она стояла впереди всех рядом с Молдовяну и доктором Анкуце, засунув руки в карманы халата, маленькая, тоненькая, изумленная и смущенная собственным участием в происходящем. На грудь ее свисали те же, только, казалось, еще более помедневшие косы. Потрясенные их видом, мрачно стояли Иоаким, Зайня, Паладе, доктор Хараламб, майор Ботез, Харитон, Андроне, Ротару, священник Георгиан, полковник Голеску, старый полковник Балтазар. Но Штефан Корбу видел лишь белое пятно халата Иоаны, резко выделяющееся на фоне скопища зеленых мятых мундиров.