Лауренциу Фульга - Звезда доброй надежды

Так они бежали не зная куда долгое время один за другим, не говоря ни слова, подгоняемые одновременно видом деревьев, казавшихся им солдатами, целившимися в них, и страхом, осевшим в их душах, словно свинцовый балласт. Бежали долго, пока не решили, что густота леса вполне защищает их. Со стороны железной дороги не долетал никакой шум. Долго они смотрели друг на друга, словно желая убедиться, что их по-прежнему трое. Казалось, все пришло в норму, суровую и беспощадную. Но тут вдруг это относительное спокойствие было нарушено отчаянным криком Балтазара:

— Господин капитан, где мешок? Мешок с продовольствием?! Где?!

Новак беспомощно огляделся вокруг, словно пытаясь понять, какое дьявольское колдовство сорвало у него со спины мешок. Он настолько растерялся, что стал его искать под одеждой, хотя знал, что не брал его из вагона. Балтазар, с налитыми кровью глазами, медленно подошел к нему.

— Несчастный, что нам теперь делать?!

Так началось хождение по мукам. До Курска по прямой линии нужно было пройти свыше шестисот километров…

Балтазар ошибался. В распоряжении командования лагеря в Березовке собак-ищеек не было. Девяткину пришлось доложить о побеге командованию в Горький и сообщить районной милиции. Первые расследования ничего не прояснили. Пленные до сих пор в который раз задавали себе один и тот же вопрос: «Как они могли бежать?» Сам Девяткин запутался в десятке различных предположений. Он пошел в лагерь, вошел в казарму румынских военнопленных и долго рассматривал койки беглецов, к которым никто не осмеливался прикасаться. Он не мог сказать, говорил ли когда-нибудь с кем-либо из беглецов, что-то лица их ему не удавалось припомнить. Их имена, кое-какие общие сведения о каждом — вот и все, что было в его распоряжении. Глядя на белые мятые простыни, он не мог представить себе этих людей. Отсутствие каких-либо конкретных данных затрудняло объяснение причин побега, тайну его организации и особенно то, каким путем они смогли уйти.

«Ничего! — пытался успокоить себя Девяткин. — Узнаем и это, когда их приведут назад».

Глубоко убежденный в такой развязке, он вышел во двор с чувством того, что с минуты на минуту зазвонит телефон и подтвердит это. Дождь перестал. Однако небо все еще хмурилось, а в воздухе висели белые паруса туманов. Созерцая с порога казармы покрытый лужами двор, Девяткин мучился над разрешением вопросов: какой путь избрали беглецы и где они теперь?

Пришел дежурный офицер и доложил, что в стенах не найдено ни единого пролома, никаких признаков их преодоления. Девяткин излил все свое зло на дежурного офицера и ночной караул еще в тот момент, когда ему сообщили о побеге. Так что теперь, как бы ни была разгневана его душа, он воспринял сообщение дежурного офицера спокойно. На этот раз он лишь пристально посмотрел ему в глаза и с молчаливым укором покачал головой. Потом медленно, продолжая размышлять над мучившими его вопросами, направился к воротам. В нескольких шагах от них он с мрачным вниманием оглядел их, и тут же у него сверкнула мысль:

«Здесь они бежали! Только здесь они могли бежать!»

Вспомнив ночную бурю с громом, молниями и проливным дождем, не прекращавшимся до самого утра, из-за чего, собственно говоря, часовые и спрятались в будках (о чем ими и было доложено), он понял, что часовые не могли увидеть человека или услышать его шаги в такой кромешной тьме и грохоте. Девяткин вдруг ясно себе представил, как они без труда и уверенно перелезли через главные ворота.

«Им нельзя отказать в изобретательности! — был вынужден признать начальник. — Решение чертовски простое, а их смелость в самом деле необычайная. Что поделаешь! Провели нас. Но, как говорится, смеется тот, кто смеется последним!»

Однако утешение это было вынужденным. Он не мог избавиться от ощущения досады, что все вокруг так быстро успокоились. Казалось, между ним и массой пленных возник барьер, сквозь который за ним внимательно следили одновременно мрачные глаза, выражавшие явный триумф над ним. Это ощущение начало досаждать ему еще с момента посещения румынских казарм, где все время вокруг него царило тяжелое молчание. Часть людей опасалась введения каких-либо ограничений общего характера, в глазах других Девяткин смог прочесть тайное удовлетворение. Уж не с их ли согласия совершен побег?

Нет! По всему видно, что удивление было всеобщим, всех это событие привело в смятение. Как ни пытался Молдовяну нащупать скрытую связь между беглецами и реакционно настроенной группой, он не мог найти доказательств. Даже сам Голеску, на которого, по обыкновению, падало подозрение в такого рода делах, казался изумленным. И говорил о побеге, как о сумасбродном авантюризме. Он осуждал беглецов более всего за то, чего сам непомерно страшился, — за те последствия, которые могут возникнуть.

— Понимаю, что надо бороться с вами, — заявил Голеску, — но я никогда не считал допустимыми эксцентрические и немотивированные поступки. И потом, каковы могут быть шансы у подобного безумства? Я убежден, что в конце концов вы все равно их поймаете, но мне хотелось бы просить вас, чтобы вы нашли возможным не наказывать их за проступок.

Балтазар-старший, о котором все говорили, будто бы он не мог не быть непричастным к авантюре своего сына, с огромными, как луковица, от страха глазами клялся всеми богами, что ничего не знает. Рабочие на кухне говорили, что он искренне расстроен, смотрит все время растерянно на ворота и нередко, мрачно причитая, плачет навзрыд:

— Лишь бы только не убили! Пусть поймают, черт бы его побрал, но лишь бы не осудили на смертную казнь!

У Девяткина не оставалось никаких сомнений, что в глубине души эти двое, да и другие тоже были бы обрадованы, если бы беглецы добрались до Румынии, хотя бы только для того, чтобы спастись от плена и сообщить об их судьбе. Впрочем, это понятно! Но Девяткину было одно не ясно: как могли найти общий язык Новак, Балтазар и Корбу? Кто утверждал, что Корбу антифашист? Он ругал себя за то, что вместе с Молдовяну выпустил Корбу из своих рук, не заметил того горя, которое привело к столь необдуманному поступку.

Вот почему начальник лагеря решил зайти к Молдовяну. Там находились доктор Анкуце, Паладе и Иоаким. Он понял, что Молдовяну собрал их по тому же поводу.

— Ну, — сказал Девяткин, устало усаживаясь на скамейку около окна, — как объясните вы этот поступок Корбу?

— Мы не отрицаем того факта, что за последнее время в поведении его было довольно много странного, — ответил комиссар. — Но его знали как человека своеобразного, оригинального, и никто не придавал его странностям никакого значения. Чего-чего, а такого от него никто не ожидал.

Девяткин устало улыбнулся.