Иван Меньшиков - Полуночное солнце

И только на третий день после того, как она отказалась от куска хлеба, бой внезапно стих. Случилось что-то необычное, и старуха подошла к форточке. Она вытащила тряпку дрожащими руками, и багровый свет квадратом упал на лицо дочери, на тельце внучки. Кровь запеклась в уголках Оксаниных губ. Она спала сидя, и ребенок на ее коленях лежал комочком ветоши, скорчившийся и притихший.

— Доченька, — позвала женщина. — Доченька!

Оксана открыла глаза и посмотрела на дочь. Ей показалось, что та уже мертва — так безмятежно спокойно было ее лицо, ее длинные ресницы.

— Ганнусенька моя, — произнесла она. — Ганночка!

Ребенок вздрогнул и заплакал. Он открыл глаза, и слезы залили их, но губы не издали звука. «Еще день — и все», — равнодушно подумала Оксана и поднялась с постели.

— Подержи ее, — сказала она, передавая дочурку старухе, и подошла к форточке.

Безвольно прижавшись плечом к стене, она смотрела на пустынную улицу и ничего не видела. Точно густой туман заволок ее глаза, стоял шум в ушах, и кружилась голова.

— Как тихо, — сказала она и опустила веки.

Тонкий запах горящего хлеба просочился в подвал вместе с ветром. Она облизала губы и вновь посмотрела на улицу.

Теперь она видела солдат, поджигающих дома. Они обливали стены керосином, поджигали их бутылками с горючей смесью и бежали дальше. У колхозных амбаров они задерживались. Немцы грузили на трехтонки мешки с зерном лихорадочно, как на пожаре, и кричали что-то факельщикам, поджигающим соломенную крышу.

— Мамо! — крикнула Оксана. — Мамо!..

И, не досказав, шатаясь, подошла к выходу. Дверка с трудом поддалась ей, и, когда весенний воздух ударил ей в легкие, сознание ее помутилось. Очнувшись, она увидела, как на дальнем краю села бегут чьи-то тени, зарево пожара озаряет их, и они бегут, бросая незаведенные автомашины, дико вопя и отстреливаясь.

Отуманенный взгляд Оксаны останавливается на амбаре. Она видит, как женщины и дети ползут по земле со всех сторон к амбару и пьяный автоматчик, хохоча, расстреливает их. Он поворачивает автомат слева направо и косит голодных людей.

— Русс матка! Русс матка! — кричит он, меняя обойму за обоймой.

«Почему же он не убежал, почему он сидит здесь, этот пьяный солдат?» — тяжело думает Оксана и, сама не зная зачем, тоже опускается наземь и ползет через дорогу к солдату, к автомашине, на которой он сидит.

Она ползет все быстрее и быстрее и у передних колес автомашины замечает железный стержень. Потом происходит то, о чем она даже и не мыслила. Шатаясь от слабости, она встает к радиатору и, когда автоматчик оборачивается, вкладывает все свои силы в этот единственный и страшный удар по его бессмысленному лицу.

Солдат падает наземь, и нижняя челюсть у него отвисает.

— Вот, — говорит Оксана и, обтерев руки о кофту, кидается к амбару. Какая-то небывалая сила владеет ею. — Сюда! — кричит она. — Сюда!

И хватает тугой и длинный мешок. Задыхаясь от дыма, она тащит его к выходу, и его подхватывает кто-то. Она кидается обратно. Дым слезит ей глаза. Рухнувшая переборка опаляет ее, она слышит запах горящих волос и одежды, но ничто не останавливает ее. В пламени, охватившем стены амбара, она видит багры и кидается к ним. Она поднимает сразу три багра, и клочки тусклого неба, качнувшись, падают на нее, обугленные в одно мгновенье.

— Теперь все, — говорит кто-то в глухом тумане. — Надо дать ей хлеба.

Она открывает веки и видит небо и женщин, что подхватили багры.

— Хлеб, — шепчет она, — хлеб…

Недалеко от нее в утреннем синем свете чернеют бревна, а посреди них белеют штабеля мешков с зерном, и тусклым золотом отливают груды зерна меж штабелей.

«Спасли!» — говорят счастливые глаза женщин.

— Спасли! — повторяет Оксана.

Аринка, согнувшись, шла полем, а голубые паутинки бабьего лета летели по ветру вслед за нею. Они обвивались вокруг ее загорелой шеи, цеплялись за ситцевое платье и вновь срывались и летели дальше.

Быстро наклоняясь над жнивьем, Аринка забирала в горсть колоски, складывала их в пучок и крепко прижимала локтем.

Аринка торопится. Ноги ее исцарапаны о жнивье, ноет спина от усталости, но она все-таки идет впереди всего отряда и, увлекшись, забирается на участок Саньки.

— Ну ты, нечего мои колоски забирать, а то наподдам! — крикнул Санька и легонько толкнул ее.

Девочка съежилась от этого окрика и уронила сноп. Потом она медленно подняла голову, и в простодушных серых глазах ее Санька увидел большое, незнакомое ему горе. Губы девочки дрогнули, и лицо покрылось румянцем.

— Я нечаянно… — тихо сказала она.

Саньке стало неловко от ее сдавленного голоса, оттого, что ребята положили свои снопы и в упор смотрели на него.

— В первый раз на работу пришел, а уже задается, — сказал Мишка Афанасьев.

— А чего она… — хотел оправдаться Санька, но в этот момент мать, учительница, тоже подняла голову и с укором посмотрела на Саньку.

— И тебе не стыдно?

— Без него как хорошо было, — сказал Мишка Афанасьев. — А он пришел и всех задирать начал. Сам Аринке в подметки не годится.

— Пусть это будет в последний раз. Если же это повторится, мы попросим перевести его в другой отряд, — сказала учительница.

Санька вдруг обиделся и на ребят, и на мать и мстительно подумал: «Уйду на рыбалку, и все. Или… убегу на фронт к отцу. Пусть тогда ребята завидуют, а мать плачет…»

Солнце уже закатывалось за горы, и легкие тени поползли от леса к долине. Когда же они покрыли все жнивье, на востоке проступили зеленые звезды. Санька устал. Ему хотелось лечь в траву прямо под открытым небом, чтобы видеть звезды и думать об отце.

Вот уже полгода отец на фронте. Он тоже учительствовал в школе и любил вместе с Санькой делать модели разных машин, изобретать. А потом добровольцем ушел на войну.

С фронта он писал редко, но его письма очень нравились Саньке. В них отец подробно описывал Ленинград, и море, и немецкие самолеты: как они огненными вихрями падали в море, подбитые нашими зенитками, — и то, как отец научился стрелять из противотанкового ружья, и прочие интересные вещи.

В конце последнего письма отец просил Саньку помогать матери и стараться дружить с ребятами по работе.

«Теперь все должны работать, — писал он, — работай и ты. Помогай мне воевать. Договоримся так: я за себя немца убью и за тебя, а ты тоже старайся работать за себя и за меня. Ладно?»

— Что же ты напишешь отцу? — спрашивала мать, кончив читать письмо отца. — Все пескарями занимаешься… Ребята в поле работают, один ты ничего не делаешь.

— Не знаю я этого сельского хозяйства. Вот если бы на заводе… — оправдывался Санька, но все же после этого письма пошел вместе с ребятами собирать колоски. За день он собрал семнадцать снопов — вдвое меньше, чем Аринка, — и это обижало его. Было удивительно, почему Аринка с таким горем посмотрела на него и вообще почему за последние три дня стала какой-то тихой, пугливой.