Вальтер Горриш - Звучащий след

— Пожалуй!

Меня удивило, что этот человек, смахивающий на задумчивую гориллу, высказал именно то, что чувствовал я сам.

И впрямь Джеки мог быть сейчас где угодно — и на вершине высокой горы, и на гребне волны. Мелодия, мягкая и грустная, таяла в раскаленном воздухе, лениво плывшем над лагерем.

— Слушай, я все-таки расскажу тебе ту историю, — произнес матрос. — Сейчас она куда больше к месту, чем давеча. Он потянулся и хрустнул сплетенными пальцами рук.

— Оставь, слышать не могу, как хрустят суставы, — сказал я.

— Да нет, — перебил меня матрос, — ты послушай, история тебе впрок пойдет. Она куда больше подходит к этому случаю — и к «профессору», и к тебе, и ко всему, что у вас вышло сегодня после обеда у печки… Право, больше подходит, чем к давешнему случаю с Джеки. Это я тебе точно говорю.

Я улыбнулся. Меня забавляла неуклюжая речь матроса, его настойчивое желание поведать мне историю, которую никто и слушать не хотел.

— А если огня раздобудешь, то и покурим, — упорно продолжал матрос. — У меня в мешке завалялась пачка сигарет — голландские «Фифти-Фифти»!

Предложение по-братски разделить со мной пачку сигарет было большой жертвой с его стороны. Я-то ведь знал, что он продает сигареты поштучно, стараясь сбыть их как можно дороже в те дни, когда в лагере не хватает курева. На вырученные деньги он брал у меня кофе или прикупал краюху хлеба у Бочонка… Матрос поднялся с места — длинный, костлявый. Пот покрывал его кожу, придавая ей какой-то зеленоватый, стеклянный оттенок.

— Пластырь бы тебе сейчас пригодился, после дневной-то потасовки, — добродушно проговорил матрос. — Был и со мной один такой вот случай, мне тоже пластырь был нужен, величиной этак с простыню. Давно это дело было, сорок лет назад, я юнгой тогда плавал, а на корабле, знаешь ли, пластырем не больно разживешься…

Он пошел к бараку, волоча ноги по песку.

Странное дело, но именно теперь я почувствовал боль от здорового тумака, которым матрос наградил меня днем.

«Чудно как получается, — подумал я, — ведь только сейчас, через несколько часов, когда он со мной по-доброму заговорил, у меня заныло плечо».

Я вспомнил, как он замахнулся на меня тогда у печки, метя прямо в глаз. Но я успел увернуться, и кулак матроса опустился мне на плечо. Я пошатнулся, хотя в тот миг боли не почувствовал. Тут-то Мюллер и увел меня в барак. А вот что было до этого.

…Я стоял у печки и варил кофе… «Профессор», чувствуя свою власть надо мной, нетерпеливо постучал кружкой о ведро и жадно раскрыл рот. «Надо же, — подумал я, глядя на него с отвращением. — Сам такой губастый, а зубы мелкие, мышиные».

— За кофе платить будете? — спросил я, протягивая раскрытую ладонь.

— Надеюсь, вы не собираетесь угощать меня водой? — «профессор» любезно улыбнулся.

Можно было подумать, что его шантаж доставляет мне огромное удовольствие.

Конечно, невелика беда, что «профессор» успел выдуть несколько литров кофе за мой счет, но ведь это могли быть еще цветочки!

Отвратительный случай с Томом крепко запомнился мне… Взгляд мой невольно скользнул по обнаженному тучному телу «профессора», задержался на мгновение на широких дряблых складках, свисавших у него с груди и с живота, и, наконец, словно прилип к его маленькой по-бабьи пухлой руке. Вероятно, он почувствовал мою жгучую ненависть. Так или иначе, но я с удовольствием заметил, что кружка в его руке задрожала.

— Насчет Бобби вы быстрей смекнули что к чему, — сказал «профессор» и, наклонившись, с угрожающим видом сунул мне кружку под нос.

Я засуетился у ведра, делая вид, что бог весть как занят, хотя всего-то дела было, что сидеть и ждать, пока закипит вода для новой заварки.

— С Бобби? Что там вышло у вас с Бобби? — спросил матрос. Он встал с места и испытующе поглядел сначала на меня, потом на «профессора». — Шею надо свернуть тому сукиному сыну, который Бобби продал, — заревел он вдруг.

Я низко наклонился над дымившей печкой. Нас с «профессором» сразу окружило плотное кольцо людей. Казалось, оно так сдавило мне голову, что я совсем лишился способности соображать… И вдруг мучительно ясно я увидел себя лежащим на песке. А кольцо все росло, становилось все выше, — оно уже вздымалось темной отвесной стеной. Стена эта заколебалась и вот-вот рухнет на меня. Да, стена, но только не из камня, а из окаменевших лиц.

Ахим задумчиво посмотрел на меня, и во взгляде его была тяжелая, давящая тоска.

Я еще раз обвел глазами лица окружающих. «Я боюсь, мне страшно», — мелькнуло у меня в голове.

«А ты страшен нам», — прочел я безмолвный ответ в глазах у Ахима.

Но ведь еще вчера утром мы беседовали с тобой под вой бури, бушевавшей над бараком. Ты рассказывал мне о том, как встречался с разными людьми в чужих странах. Ты долго говорил со мной. Простая правда твоих слов была для меня откровением. И я спросил тебя, почему люди боятся и ненавидят друг друга.

— Потому что кое-кому выгодно сеять ненависть и страх среди людей, — ответил ты.

— А зачем им это?

— Чтобы вести войну и наживаться на ней. Страх и ненависть убивают все человеческое. Вместо человека остается лишь дрессированный зверь, который только и умеет, что колоть штыком да стрелять из пулемета. Но ведь противник тоже хочет уцелеть, вот ему и приходится волей-неволей защищать свою жизнь. Только тут иногда случается, что жертва превращается в льва и приканчивает бешеных волков. Вот она, проклятая правда. И она лежит, как потерянная вещь у твоих ног, — стоит только нагнуться за ней… Мы, немцы, поленились ее поднять. Что же, сам святой Петр поленился нагнуться за подковой. Впрочем, он вообще не любил утруждать себя.

Ты произнес все это с какой-то бесконечной горечью, и тоска захлестнула мне сердце. Я только и спросил — неужели страх и ненависть будут всегда терзать людей?

Ты покачал головой.

— Нет, страх и ненависть не вечны. Они как тень от туч, скрывающих солнце. Тучи рассеются, а солнце не погаснет!

— Откуда ты знаешь?

— Потому что я думал об этом. Очень долго. Почти всю мою жизнь.

— Видно, и мне надо об этом подумать…

Я все еще стоял, склонившись над чадившей печкой. Время тянулось невыносимо медленно. Матрос все еще выжидательно смотрел на меня. Долго он будет торчать здесь? Тучи рассеются, сказал мне вчера в бараке Ахим. Да, это правда. Вот я и не дам больше кофе «профессору». Не хочу быть игрушкой в руках подлеца.

«Профессор» снова забарабанил кружкой по ведру.

— Подумайте хорошенько, — сказал он, — пока не поздно.

Нет, брат, я уже подумал, ни капли больше ты у меня не получишь.