Вальтер Горриш - Звучащий след

Вода закипела, пора было засыпать кофе. Я почувствовал боль. Крохотные пузырьки вырывались из бурлившей воды, обжигая мне пальцы. Кольцо вокруг меня раздалось, отхлынуло, послышался стук костыля. Я видел только его наконечник, но я знал, что это ковыляет старик из еврейского барака. Он без устали кружил у места происшествия, стараясь не пропустить ни единого слова.

— Так что же было с Бобби? — матрос снова судорожно, как безумный, захлопал глазами.

— Надо вам сказать, в тот вечер я его и слушать не хотел, парнишка нес вздор, — сказал «профессор». — Но, господа, войдите в мое положение. Говорил он громко, его многие слышали. Если бы я не пошел к коменданту, это сделал бы кто-нибудь другой. Ну как бы я тогда выглядел?

Неторопливо поворачиваясь то в одну сторону, то в другую, «профессор» поднял свою заплывшую жиром руку. Прошло немало времени, прежде чем ему удалось, словно в фокусе, собрать взгляды людей, устремленные на его палец. И тогда он направил свой палец — вместе с жарким лучом взглядов — прямо в мою грудь.

Так, стало быть, я и есть гнусная тварь, сеющая ненависть среди людей? Это я повинен в том, что они совершают подлость за подлостью и не могут остановиться? Я еще ниже склонился над дымившей печкой, тщетно пытаясь укрыться от окружающих. Слова Ахима все еще не выходили у меня из головы. Медленно тянулись секунды, матрос выкрикивал ругательства, костыль стучал за спинами окружавших меня людей.

Сквозь густой дым я видел, как бурлит вода и лопаются на ее поверхности крупные пузыри. «Надо бы подлить холодной, — промелькнуло у меня в голове, — ведь дров-то у нас мало». Но глухое гневное ворчанье, доносившееся со всех сторон, погасило и эту мысль. Потом толпа словно выплюнула матроса. Сжавшись, как пружина, он готовился броситься на меня. «Мне же надо за водой сходить, сволочи. Разве вы не видите, что пар обжигает мне лицо? Ну ладно, не отойду от печки. Подойдите, попробуйте — кипятком плесну в ваши паршивые рожи. Ахим верно сказал, одна подлость всегда другую тянет. Так бы и нахлобучил ведро на голову „профессору“. В ведре литров двадцать кипятку. Вот бы посмотреть; как с него слезет кожа, точно с ошпаренной свиньи. А где же Мюллер? Он же сам сказал, что не даст меня забить до смерти…» Сейчас он стоял в первом ряду обступивших меня людей… Длинные, не по росту вельветовые штаны прикрывали его босые ноги. Он, кажется, даже наступил на них. Ну, конечно, стоит ему сделать шаг, как он споткнется и упадет во весь рост, носом в землю.

В этот миг Ахим словно очнулся. Он наклонился к Мюллеру и стал что-то говорить ему — сначала медленно, потом все быстрее. Матрос приподнялся на носках. Сейчас он кинется на меня. Но тут Мюллер бросил резко и отрывисто:

— Джеки!

Я дал Джеки напиться из своей банки. Гроте мог бы это подтвердить, его здесь нет. Джеки и Мюллер двинулись к матросу. Скорей же, скорей, что вы ползете, как улитки. Не видите, что ли: матрос поднялся на носки, готовясь к прыжку.

«Профессор» как бы между прочим заметил:

— А у Ябовского тоже есть сердце, даром, что еврей.

— Скажите пожалуйста! — воскликнул Джеки.

— Врет «профессор», все врет! — завопил я.

В эту секунду матрос проскочил между Джеки и Мюллером и бросился на меня. Я увидел его занесенный кулак, успел наклонить голову, и удар пришелся мне по плечу. В ту же секунду Джеки и Мюллер подхватили меня под руки и втянули в барак.

— Не хнычь, — сказал Мюллер. — Расскажи лучше, как это все получилось? Сначала продал Бобби, а потом ходил — кости для него клянчил?

Я молчал, не зная с чего начать.

— Ты как-то рассказал нам о своем Бибермане. Может, все это по той же причине? — Мюллер засунул руки между колен и принялся растирать свои бугристые ладони.

— Ну что ж, давай попробуем разобраться, — сказал он, подождав немного.

Я рассказал ему все по порядку. Он слушал меня не прерывая. Лицо у него было изможденное, посеревшее. Я никогда больше не видел его таким. А вечером Мюллер поговорил с матросом, и того сразу словно подменили. Теперь вот он готов даже пачку своих «Фифти-фифти» со мной раскурить, только бы я согласился выслушать его историю.

Передо мной в темноте зажглась яркая точка — сигарета.

— Я и коробок спичек нашел, — сообщил матрос.

Он опустился рядом со мной и дал мне прикурить.

— Выкладывай свою историю, — сказал я.

— Не так-то это просто, — пробурчал матрос, раскуривая сигарету. Наконец она разгорелась, и казалось, огонь ползет к его чуть освещенному рту.

— Попробуй-ка размотать бухту троса, если не знаешь, где его конец. А ведь с годами мы теряем нить и собственной жизни. Как, скажи, получается, что мы нередко хватаем за горло честного человека, а ради подлеца какого-нибудь из кожи вон лезем? Ты это знаешь?

— Нет, — ответил я, — но какое это имеет ко мне отношение?

— А вот погоди, увидишь, — раздумчиво протянул матрос.

— Это случилось еще в начале нашего века. Жил-был в одной деревне в Норвегии, на берегу фиорда мальчишка. И больше всего он гордился своим новым вельветовым костюмом — черные штаны в рубчик и такая же куртка. Так вот, тот самый костюм стал для него причиной бесчисленных унижений и мук. Как только в доме кончались деньги, мальчишка относил свой костюм к лавочнику Ольсену, а тот брал его в заклад и отпускал ему продукты. Мать мальчика и в глаза не видела ни одного еврея. Но она внушила сынишке, что Ольсен жадный еврей, без стыда и совести, который только и норовит отобрать у ребенка последнюю одежонку. Наконец парнишке исполнилось четырнадцать лет и его отправили в море. К тому времени он уже и думать забыл про свой костюм. Но однажды по пути в Австралию — мальчонка плавал на трехмачтовом паруснике — возле Сантандера один из матросов сломал ногу. Его высадили на берег, а вместо него на корабль взяли молоденького парнишку. Нелюдимый был он какой-то, необщительный. В свободное от вахты время новичок часами лежал на палубе и глядел в небо. Ну вот, Мак О’Брайн, рыжий косматый ирландец, тоже поглядел как-то в небо — не обнаружил там ничего нового и давай придираться к новичку. Дескать, больно уж странный он. И солонину в рот не берет, которую команда изо дня в день получает. Впрочем, удивительного в этом ничего не было. Солонина протухла еще в Сантандере, мы там вскрыли первый бочонок. Но как этому парнишке удавалось кормиться одними сухарями, этого никто из нас в толк взять не мог.

Матрос протянул мне еще одну сигарету.

— На экваторе попали мы в штиль и застряли. Жарища, тоска зеленая. Ну да это бы еще полбеды. С ума сводил невыносимый сладковатый запах гнилой солонины. Он полз из трюма, пропитал всю палубу, от бака до юта, и даже нашу одежду. Дошло до того, что мы были уже не в силах переносить даже запах друг друга. Через неделю у Мак О’Брайна начались галлюцинации, и он ни за что ни про что всадил свой нож в плечо судовому плотнику. И началось! Что ни день, то побоище. А кому удавалось избежать драки, так того донимали чирьи, да такие, что после них оставались дыры величиной с добрый кулак. Плотник утверждал, что все это от гнилой солонины, и винил во всем нашего старика капитана. Это он, скряга этакий, превратил жизнь команды в ад. Но старик твердил, что все это вранье. На всех морях известно, что он матросам отец родной. Он и сам ума не приложит, как могла протухнуть солонина. А вот еврея, — сказал старик, — он действительно взял на борт в первый раз. Он выпустил клуб сигарного дыма прямо в лицо новенькому и скрылся в своей каюте.