Вальтер Горриш - Звучащий след

— А ты все еще это чувствуешь? — Глубокие складки залегли вокруг губ Ахима. Он приоткрыл рот и обнажил зубы, то ли от смеха, то ли от удивления.

— Разумеется, — ответил я. — Стоит только еврею очутиться рядом со мной, как я не могу отделаться от этого чувства.

— Да, да, от этого чувства, — эхом отозвался Ахим.

Мы замолчали. Я дал Ахиму окурок.

— Хороша сигарета, — сказал он, выпустив клуб дыма.

— Ну-ка, пощупай, — Ахим протянул мне руку. — Прижми свое запястье к моему.

Я послушался.

— Чувствуешь? — спросил приглушенным голосом Ахим.

— Стучит!..

— Разумеется, стучит. А ты что думал, мы мертвецы, что ли? Прижми крепче. Теперь чувствуешь?

Но мы так плотно прижали наши руки, что уже и вовсе не ощущали биение собственного пульса.

— Ровно ничего не чувствую.

— Вот и хорошо, — сказал Ахим.

Его новый эксперимент показался мне попросту дурацким. Я опустил руку.

— Обещаешь вспоминать этот вечер, если станешь когда-нибудь солдатом?

— Да, и буду при этом попеременно ложиться то на брюхо, то на спину и таращить глаза то в землю, то на небо, — ответил я язвительно.

— Что ж, это будет очень мило с твоей стороны, — сказал Ахим.

В камыше заквакали лягушки… Особенно усердствовала одна. Она так трубила, что кваканье ее походило на овечье блеяние. Мы с Ахимом потолковали еще о всякой всячине. Том бросил наконец «профессора» и стал настоящим коммерсантом. Он торговал вразнос предметами первой необходимости. Где он их добывал, оставалось загадкой. Но зарабатывал он, видно, недурно. Я это сразу заметил по тому, с какой предупредительностью стали относиться к нему окружающие. Люди, которые недавно еще грубо его обрывали и ругали «опустившимся типом», теперь вежливо приветствовали его и вступали с ним в какие-то таинственные разговоры. Зато Том стал сейчас очень разборчив в знакомствах. Он упорно избегал всех товарищей по заключению, которые не могли уплатить положенную цену за товар. Вырядился он курам на смех: раздобыл где-то не по росту длинную матросскую куртку и без конца разгуливал в ней по раскаленным дюнам. Пот лил с него ручьями. Вдобавок его чудовищно тощую шею обвивал ярко-красный шарф.

— Том у нас теперь важная птица, — сказал я.

— Держись-ка от него подальше. Ни к чему хорошему дружба с ним не приведет, — пробурчал Ахим.

Мюллер наконец-то смастерил свое корыто, неожиданно вспомнилось мне. Теперь они вместе с Джеки и Фрезе с утра до вечера стирают верхние рубашки, по двенадцать франков за штуку. За полотенце берут по три франка, за трусики — пять.

— У Фрезе ноги отекли, день-деньской стоит у корыта, — сказал я.

— Нет, это от голода, — отозвался после недолгого молчания Ахим.

Да, они в кровь стерли себе пальцы. И все заработанные деньги отдавали товарищам, которым надо бежать из лагеря. В группе Ахима все пытались заработать хоть сколько-нибудь. Один, например, печальный такой, с желтыми глазами, вытачивал из старых обручей ножи и продавал по двадцати франков за штуку. Пятьдесят ножей — и еще одна жертва вырвана из рук палача. Почти все друзья Ахима, которых я знал, были в большинстве своем люди очень образованные и знающие, и все же по части заработка паршивец Том мог заткнуть за пояс любого из них. Даже Ахим — врач, и тот зарабатывал только на варке кофе, и эти сто франков в день он вносил в общую кассу.

Месяц заходил. Он уже почти касался горизонта. Над горами и дюнами нависла черная ночь, только море еле мерцало в угасающем лунном сиянии. Мы с Ахимом все реже обменивались словами, и все длинней становились паузы, полные сонного раздумья.

— Говорят, будто Париж взяли.

— Значит, Герхарду самое время смыться, — сказал Ахим и швырнул горсть песку в камыши. Кваканье, доносившееся к нам из тины, тотчас же затихло.

Мы поднялись и направились к бараку. По дороге я все еще думал: где мне раздобыть тысячу франков для Герхарда? Не прикупать больше еду у Бочонка? Отказаться от маленьких добавок к скудному рациону, которые я покупал на деньги, вырученные за кофе? Значит — ни куска хлеба сверх нормы, ни одной сигареты? Я шел, с досадой вдавливая ступни в песок. Ну, что мне за дело до головы Герхарда? Пусть сам о ней позаботится. И как только все это случилось — моя сентиментальная исповедь и обещание взять на себя спасение Герхарда? Разве не лучше держаться подальше от всего этого? Месяц скрылся. В нерешительности плелся я рядом с Ахимом по темным дюнам.

На берегу ручья росла дикая мята. По совету Ахима мы выкапывали ее и, строя страшные гримасы, жевали горькие корешки. Говорили, что она помогает против цынги и других болезней.

Я поднялся спозаранку и пошел к ручью. Мюллер, прихрамывая, вышел из-за барака и спросил:

— Куда это ты?

— За мятой, — ответил я, указывая в сторону камыша. Утреннее солнце золотило мою руку.

— Вот, возьми покамест, — и Мюллер протянул мне корешок, с которого он уже успел содрать тонкую кожицу. — А жевать придется тебе самому.

На длинном, словно земляной орех, лице Мюллера застыло строгое неприступное выражение. Я сунул в рот корень, сочный и горький, как хина. В горле у меня засаднило. Мюллер проковылял к своему корыту, схватил ведро и вернулся ко мне.

— Пойдем за водой?

— Сперва растоплю печку.

Его ворчливо-дружеский тон смутил меня. Стремясь скрыть свою растерянность, я долго возился у печки. Коричневая зола падала на песок. Я положил на решетку бумагу и щепки, а сверху еще несколько кусочков несгоревшего кокса, которые выгреб из золы. За всеми этими делами я совсем позабыл о Мюллере. Поднявшись от печки, я увидел, что он все еще стоит рядом со мной.

— Ну что ж, пошли?

Мы отправились к колонке. Бараки, окутанные утренним туманом, были словно нарисованы в воздухе тонким карандашом. Из железной трубы кухни поднимались густые клубы дыма. Казалось, что оживший черный столб устремляется в ясное небо, и только поднявшись до вершины холма, где какой-то крестьянин косил траву, дым расплывался, образуя прозрачный навес.

— Где ты достанешь тысячу франков?

— Тебе Ахим рассказал?

— Рассказал, — коротко подтвердил Мюллер. — Ты смотри не наделай глупостей, еще, чего доброго, пристукнешь кого-нибудь из-за этих денег. Про историю с Бобби никто больше и слова не скажет! Понял? Так что можешь обойтись без смертоубийства!

Он зашагал, почти не волоча свою больную ногу. Ведро, которое он нес, скрипя покачивалось на ручке. Мюллер шел широким шагом, размахивая руками, чего он обычно не делал. Строгое выражение его лица никак не вязалось с бодрой походкой.

— Где я достану тысячу франков, до этого уж, брат, тебе дела нет, — сказал я, щелкнув пальцами. — Как только они тебе понадобятся, скажи — и получишь.