Вальтер Горриш - Звучащий след

Я брел по дюнам, и думы мои все кружились вокруг одних и тех же вопросов… Меня угнетал не голод.

С кем же я? И где мое место? Ни с того ни с сего мне пришла в голову дурацкая мысль. Я наклонился, поднял песчинку и проглотил ее. Вот и исчезла какая-то частица дюн, правда ничтожно малая. В океане песка от этого ровно ничего не изменилось. Так до чего же глупо думать, будто что-то может измениться только от того, что исчезла одна-единственная песчинка.

Чья-то тень упала мне на ноги. Это был Джеки.

— Куда это ты запропастился? — сказал он, отдуваясь. Карие глаза его радостно блестели. — Я выцыганил у Тома пачку сигарет!

Джеки вытащил из смятой пачки сигарету и протянул ее мне. Другую, последнюю, он оставил себе.

— Вот и хватило на всех, — сказал он, чиркнув зажигалкой.

Мы закурили. Усталости моей как не бывало. Я с наслаждением глядел на море. Только дело здесь было вовсе не в табаке. Хватило на всех — стало быть, они припрятали сигарету и для Эрвина — для меня. «Куда ты запропастился?» — спрашивает. Заметили ведь, что запропастился!

— Почему Ахим до сих пор еще здесь? — спросил я у Джеки. А вдруг он ответит: «Тебе-то какое дело?»

— Попробуй спроси его сам, — отозвался Джеки. — Нас он вообще не слушает. Лазарет, видишь ли, полон больных, которым он нужен. О себе он и думать не желает.

«Ну и задал же ему Ахим, видно, жару», — не без злорадства подумал я.

Я всей душой желал, чтобы Ахим ушел от грозившей ему опасности. И все же, уступи он нашим настояниям, мне было бы неприятно. Впрочем, была еще одна возможность спасти Ахима от тюрьмы. У него был паспорт на имя какого-то голландца из Роттердама. А Роттердам разбомбили наши самолеты. Так мне, по крайней мере, сказали. Навести справки о человеке родом из сгоревшего города не так-то легко. А кроме того, в лагере так много заключенных, что уж одного человека здесь, конечно, некоторое время прятать можно. Но что я-то знал про Ахима? Ровным счетом ничего. Да, может, ему грозит что-нибудь гораздо худшее, чем тюрьма. А раз так, значит остается только одно — он должен немедленно исчезнуть из лагеря.

Сигарету мою постигла участь всего земного. Я старательно припрятал погасший окурок. До вечера, который я обязался провести в обществе Тома, было еще далеко. А до тех пор раздобыть сигарету мне не удастся. Я с раздражением смотрел на густую толпу заключенных, словно мухи, облепивших колонку.

— Что там стряслось? — спросил я у проходившего мимо.

— Ступай да посмотри.

Меня разозлил этот грубый ответ, но я все же направился к колонке.

— Эй, штаны подтяни, а то свалятся, — прокричал он мне вслед.

Я попытался протолкаться сквозь толпу. Вдруг кто-то ткнул меня кулаком в затылок, да так, что я сразу очутился в первых рядах.

— Вот, полюбуйся, — прошептал кто-то позади меня. Я узнал голос Фрезе.

«Все интернированные лица, на выдаче которых настаивают германские власти, будут, согласно условиям перемирия, немедленно переданы французскими властями немецкой полиции. Комендант лагеря».

Нарастающий зной и тяжкий запах пота, исходивший от скученных тел, вызвали у меня приступ дурноты.

— Мне-то какое дело до этого? — заорал я на Фрезе.

Грустный взгляд его глубоко запавших глаз был устремлен куда-то вдаль.

Он смотрел мимо меня на горы.

— Там пасутся ягнята, — сказал он без всякой связи.

— Перестань молоть чепуху. Пропусти меня.

Фрезе не двинулся с места. Я посмотрел на его впалые виски, на слабо и редко вздрагивающие жилки, и желание толкнуть его в грудь вдруг пропало… Он был болен. Я давно уже обратил внимание на его бесформенные, отекшие ноги и вздутый живот.

— Да, молодая баранина нам бы не помешала, — попробовал я пошутить.

На секунду глаза Фрезе загорелись. Но он с упреком покачал головой.

— Да что ты, они теперь как раз на подножном корму. Жалко животных. Только не умеют они еще пастись. Молодые, несмышленыши, бредут скопом. И собака, видно, никуда не годится.

Разговаривая, Фрезе увлекал меня за собой. Он и двигался и говорил, словно пьяный.

— Добились своего, — сказал он, указывая рукой на море. — Дальше гнать нас уже некуда.

Фрезе стоял с опущенной головой и, казалось, обращался к песку.

— Я хочу домой. Понимаешь? Домой. Как ты думаешь, может быть, если я явлюсь добровольно, они отпустят меня на все четыре стороны? А? Я и так скоро подохну. Прошлую ночь мне плохо было — сердце того и гляди остановится.

И он тихим голосом поведал мне историю своего бегства из Германии.

Деревня его находилась возле самой Голландии. До тысяча девятьсот тридцать шестого года он укрывал у себя политических беженцев и переправлял их через границу. Его выследило гестапо, но в последнюю минуту ему удалось бежать. А теперь он стоял со мной и задавал мне самые детские вопросы. Какое наказание его ждет? Так ли суровы законы сейчас, как и прежде? Я пытался его успокоить. Ведь он болен, еле держится на ногах, наверное, его подержат под следствием, а потом сразу отпустят.

Глубокий бас «профессора» — напоминая квадратную глыбу, он стоял, прислонившись к колонке, — неожиданно прервал наш разговор.

— Господа, сопротивление демократически-еврейских элементов сломлено окончательно. Англию наши войска положат в карман мимоходом, — горланил «профессор».

Он долго и раскатисто смеялся над собственной остротой. Стоявшие кругом молчали. Почти над самой головой «профессора» трепыхался на ветру приказ коменданта.

— Все кончено! Сопротивление отныне бесцельно! — И прославляя в пышных словах победу германского воинства, «профессор» обещал всем, кто признает сейчас фюрера, свое заступничество перед соответствующими инстанциями.

— Разумеется, — добавил он, — исключая евреев.

Рука Фрезе сдавила мне плечо.

— Вот и Нетельбек говорил то же самое, — сказал он, кивнув в сторону «профессора».

— Прохвосты, — прошипел я. — Прожженные негодяи, оба.

— Но я хочу домой, — сказал Фрезе, униженно глядя на меня.

— Ну так ступай! — заорал я.

К вечеру Фрезе забрал свою консервную банку и маленький сверток, завернутый в газету, и со всем этим добром пошел к Ахиму. Он шел, переваливаясь как утка. На его безобразно отекших ступнях виднелись глубокие впадины. Мюллер хотел было отдать ему деньги, которые причитались ему за два дня стирки, но Фрезе только отмахнулся от него. Войдя в барак, он опустил тяжелый подбородок на грудь и стоял, не двигаясь, покуда Ахим не взял его за плечи и осторожно повел из барака.

Фрезе и Нетельбек были не одиноки. Таких сломленных и покорившихся набралось с добрый десяток. Они надеялись, добровольно склонившись под ударом, ослабить его силу. Много позже я узнал, что это были главным образом люди, за которыми не числилось ничего, кроме политической деятельности в прошлом, еще до прихода Гитлера к власти. Теперь они прокрадывались по ночам к Ахиму и Мюллеру, чтобы получить инструкции, как себя вести.