Вальтер Горриш - Звучащий след

Мюллер расхохотался и ткнул меня в бок.

Нетельбек опустил карандаш.

— Ты что же, употребляешь ругательства в письме фюреру? — сказал Мюллер, вопросительно посмотрев на Гумпердинга.

Тот раздраженно махнул рукой.

— Ну, не пишите «лягушатница».

Но тут Мюллер утянул меня в барак.

— Нет, ты слыхал? Тогда, значит, пусть Нетельбек не пишет «лягушатница»! «Я с ней разведусь». Скатертью, мол, дорога. Ты мне больше не нужна, нашел кормушку получше.

И Мюллер рассказал мне все, что знал о Гумпердинге от Гроте.

Я вышел из барака. Я ощущал непреодолимую потребность встать под кран и окатиться водой с головы до ног — как несколько недель назад, когда смывал с себя грязь, после драки с Томом.

Возле колонки теснилось еще больше народа, чем обычно. Несколько человек вырывали друг у друга осколок зеркала величиной в ладонь. Безопасные бритвы сверкали на солнце. Ведь не сегодня-завтра всех отправят домой. Так говорил «профессор».

Вспомнив, что я обещал навестить Фрезе, я свернул к лазарету. Завтра, нет, может быть, даже сегодня я буду ходить по твердой земле, а не по этому проклятому песку, на котором скользишь и качаешься, словно на палубе корабля. Несколько недель я пробуду у матери, а там — в армию. И с первым же выстрелом окружающие меня сейчас уродливые призраки навеки исчезнут из моей памяти.

Я остановился у больших солнечных часов напротив лазарета. Мы сами сложили конус из разноцветной гальки и каждый день поливали его водой. Уже через неделю камешки так слиплись, что с них легко было смахивать песок, который наносило ветром. Солнечные часы были любимым местом Джеки. Он мог подолгу сидеть возле них и следить за непрерывным движением тени, отбрасываемой на цифры шестом, установленным в самом центре конуса.

Погруженный в тягостные мысли, я отворил двери в лазарет. Ахим в белом халате кипятил иглы для шприца. Его кабинет занимал два с половиной квадратных метра; в нем умещался один-единственный стол, на котором под стеклянным колпаком были разложены хирургические инструменты.

— Стула, к сожалению, я тебе предложить не могу, — сказал Ахим, здороваясь со мной.

Вытянув губы, он подул на густой пар, поднимавшийся из кастрюльки, потом вынул пинцетом иголку и положил ее под стеклянный колпак.

— Хозяйство здесь чертовски примитивное, — сказал он и негромко выругался.

Он опустил колпак на инструменты: послышался тихий звон, светлый и чистый, как лучи утреннего солнца, разрисовавшие противоположную стену пестрой рябью.

Ахим стоял, повернувшись спиной к стене, и пристально рассматривал меня, как бы оценивая и в то же время с любопытством, которого я никогда прежде в нем не замечал.

Вот уж бессмысленно так меня рассматривать, решил я и, достав из кармана окурок, не торопясь закурил, И чего он на меня уставился? Мюллер тоже сегодня искоса так посмотрел на меня, словно хотел сказать: «Вот поглядите, к нам прибыл новичок, любопытно, как-то он себя поведет».

— Так, значит, старый Россинант тебя наконец сбросил? — спросил Ахим, который стоял, упершись ладонями в стол.

— Старый Россинант? Сбросил? Меня? — переспросил я. — Ничего не понимаю.

Глаза у Ахима от удовольствия сузились в щелочки. Он удивительно походил сейчас на озорного школьника, который только что напроказил.

— Жил-был, знаешь ли, несколько сот лет тому назад в Испании один рыцарь…

Я сердито отмахнулся. Издеваться он надо мной вздумал, что ли?

— А ты еще на меня полюбуйся. Авось, заметишь, что я не похож на испанского рыцаря.

Ахим так и сполз с края стола, на котором было уселся.

Я скорчил довольную гримасу. Мой ответ явно ошеломил его.

Вытаращив глаза, Ахим сказал:

— Ты что, никогда не читал «Дон Кихота»?

— Нет, не читал, — подтвердил я.

Ахим, расстроенный, прошел по комнатушке, потом взъерошил свою густую каштановую шевелюру и бросил на меня укоризненный взгляд. Я просто понять не мог, чем же я его так огорчил. Ведь я всегда исполнял его желания: смотрел в небо, вытянувшись на животе, и обещал ему запомнить, что мы ощутили биение пульса друг друга. Так почему ж, черт меня подери, я не сказал ему в угоду, что знаю этого Дон Кихота!

Ахим тем временем полез под стол и вытащил оттуда домашнюю аптечку.

— Хоть бы замок был, а то хватают все кому не лень. До вчерашнего дня аптечка висела над столом, — он показал на гвоздь, вбитый в стену. — А вчера вечером сперли бутылку с касторкой. И знаешь зачем? Дорогие мои пациенты зажарили на ней ворованную картошку. Ну да ладно, они еще горько в этом раскаются, — добавил он со смехом.

Ахим любил и понимал шутку. Это качество делало его в моих глазах особенно привлекательным.

— Чтобы доставить тебе удовольствие, — сказал я, — прочту дома «Дон Кихота».

— Не просто «прочту», — сказал он, — а прочитаю много раз. Эта книга помогает при параличе мозга, как касторка при запоре.

Он метнулся к окну, халат его развевался.

— Уже девять! — воскликнул он. — Если будешь у Фрезе и он предложит тебе поесть, не отказывайся.

Странно, что Фрезе потребовал именно меня. Он лежал один в палате, такой же узкой, как кабинет Ахима, ко зато на настоящей кровати. Простыни сияли ослепительной белизной — давно забытое зрелище.

— Неплохую комнатку тебе дали, — пошутил было я. — Попрошу доктора прописать мне такую же.

Я не знал, как надо говорить с умирающими. Фрезе сделал знак рукой, и я осторожно присел к нему на край постели. Под тонким одеялом проступал его вздувшийся живот.

— У меня для тебя сюрприз, — сказал Фрезе. Он, видимо, наслаждался моим удивлением; на его небритой щеке проступила сеть тонких розовых прожилок. Он с трудом поднял руку.

— Ну ка, достань из тумбочки банку и поешь супа.

— Вытянутая рука Фрезе бессильно упала, но голос его дрожал от удовольствия. — Ты еще молодой, тебе на пользу пойдет.

Я поспешно открыл тумбочку. И покуда я, давясь от отвращения, глотал прокисшую похлебку, Фрезе весело, словно здоровый, сказал:

— Поешь горошку, так побегаешь по дорожке.

Он смотрел на меня, похваливая мой аппетит и мою молодость.

Я поставил банку на место и снова сел рядом с Фрезе. Скоро он навсегда простится с нами. Эта мысль внушала мне уважение, но в то же время мне было не по себе. Большие глаза Фрезе, в которых, казалось, сосредоточилась вся еще теплившаяся в нем жизнь, были пристально устремлены на меня. Он сказал:

— Дома они напялят на тебя мундир. Тут уж ничего не поделаешь. А вот стрелять в воздух — это ты сможешь.

Он перевел взгляд на горы, которые, казалось, росли прямо из моря, словно причудливо изрезанная коричневая губка.

— Смысл жизни в том, чтобы создавать новую жизнь. Лучшую жизнь, прекрасную жизнь! — прошептал Фрезе. — Идти против этого великого закона — все равно что черпать воду решетом! Кто не подчинится ему, умрет от жажды у полного колодца.