Вальтер Горриш - Звучащий след

Когда замыкающие шеренгу скрылись из глаз, я повернулся и пошел к нашему бараку. Дождь ласковой рукой смыл страх и сомнение с моего горячего лба.

Я считаю своим долгом докончить рассказ Эрвина Экнера и прежде всего хочу показать, что в ходе дальнейших событий попытки спасти нас все чаще принадлежали ему. Но я понял это слишком поздно — когда случилось непоправимое.

Свои записки Эрвин вел в течение трех месяцев, которые мы еще провели в лагере перед тем, как нас арестовали. Мы целые дни дежурили на горячем песке у проволоки, пытаясь улучить удобный момент и организовать побег Ахима. И вот тогда-то я стал замечать, как Эрвин уходил в дюны, усаживался там и часами писал.

Наконец однажды вечером Ахиму удалось бежать. Но на рассвете патруль гражданской гвардии, которая теперь, после победы немцев, несла охрану нашего лагеря, привел его обратно в кандалах. Через несколько дней нас троих тоже арестовали и вместе с другими перевели в казармы в Страсбург.

Здесь Эрвин и передал мне свои записки — два густо исписанных блокнота. Бог весть где он их раздобыл. Я прочел его исповедь и рассказал о ней Ахиму. Но я и слова ему не сказал о той ссоре, которая вышла у нас с Эрвином в Генте, когда его втолкнули к нам в барак.

В сущности, нам всегда хочется оправдать собственные ошибки, доказать, что они не стоят и выеденного яйца! Разве мое отношение к Экнеру не отвечало всем правилам конспирации? И поэтому, когда Ахим сказал мне: «Нужно больше верить в доброе начало, заложенное в человеке!» — я только пожал плечами. Да что же такого особенного сделал Эрвин? Перестал быть антисемитом? Ну, знаете ли, это уж самое минимальное требование, какое можно предъявить нормальному человеку. А тысяча франков, которые раздобыл Эрвин, чтобы устроить побег Джеки? Дешевый способ успокоить свою совесть, к нему прибегало так много наших славных земляков. Они считали, что уж раз помогают преследуемым евреям — правда не подвергаясь при этом особому риску, — значит свободны от каких бы то ни было обязательств.

Я совершенно откровенно сказал обо всем этом Эрвину, как только мы остались вдвоем в отведенном нам помещении. Он отошел к окну. Дождевые тучи лениво плыли над деревьями, которые раскачивались на ветру во дворе казармы. Потом он обернулся ко мне, и я впервые заметил в его лице какое-то почти неуловимое выражение гнева и решимости. Я дал ему некоторые инструкции в отношении Ахима. По паспорту Ахим значился Питером ван Белле, голландцем, уроженцем Роттердама.

— Ты варил с ним вместе кофе — и все. И больше ты ничего не знаешь, — втолковывал я Эрвину. — Никто не знает, что Ахим жил в Германии. Никому не известно, что делал Ахим в Германии.

Разговор этот произошел под вечер. А чуть забрезжил рассвет, нас усадили на грузовики, стоявшие во дворе. Судить нас должны были по месту жительства, а отправки в Германию нам предстояло дожидаться в одном из эсэсовских концлагерей в отрогах Вогезов. Мы ехали почти два часа. Наконец мы приехали в поселок, напоминавший курорт. Хорошенькие деревянные домики рассыпались в седловине поросшей лесом горы.

Проволочное заграждение было почти что и незаметно: оно утопало в цветах. Задумчивые астры цвели здесь на искусно разбитых клумбах. А за ними высилась решетка, стена из туго натянутой проволоки высотой в три метра; проволока была густо утыкана железными шипами, торчавшими на равном расстоянии друг от друга.

Сомнения не было. В этом лагере царил порядок. Времена, когда мы били баклуши на берегу Средиземного моря, миновали. Проволочная стена с шипами, выстроенными как по ранжиру, была для нас неприкосновенна.

— Только вздумаешь подойти, на том свете окажешься, — пояснил один из эсэсовцев.

Посреди лагеря цвела пышная, яркая клумба. В одном конце лагеря, скрывая от глаз колючую проволоку, стоял приземистый зеленый сарай с деревянной резьбой на дверях. За ним поднимался еловый лес, казалось, он упирался в низкие облака. Яркие пятна цветов лишь подчеркивали чистоту и строгий порядок, царившие здесь.

Обритые наголо, мы все выстроились на плацу.

Эрвин, второй по росту, стоял возле Ахима. Я был в третьей шеренге, Нетельбек в самом конце первой.

Один из заключенных роздал вновь прибывшим котелки.

— Евреи, шаг вперед!

Эсэсовец, подавший эту команду, был, вероятно, ровесник Эрвину. Слева на груди его черного мундира красовалась орденская ленточка. Лицо у мальчишки было правильной овальной формы, а переносица со сросшимися бровями казалась вдавленной, словно от удара. Когда мы входили в лагерь, этот белокурый юнец швырнул ломоть хлеба большому догу, сидевшему на цепи, и поглядел в сторону канцелярии, расположенной прямо напротив собачьей будки.

— Евреи, шаг вперед!

Эсэсовец почти не повысил голоса. Какой-то человек выступил из шеренги. Я видел только его спину. Он как-то судорожно двигал ногами, будто его дергали за веревочку, как марионетку. Он был парализован ужасом.

— Туда!

Эсэсовец даже не указал куда, но человек тотчас же направился к зеленому сараю. Он прибыл в лагерь в одно время с нами и никак не мог знать, куда ему следует идти. И все же ему было совершенно ясно, что он должен идти в сарай, а не в один из чистеньких изящных домиков с деревянным крыльцом и перилами из тонких березовых сучьев.

Эсэсовец даже не поглядел, куда направился заключенный. Он равнодушно повернулся к нему спиной. Точно так же не удостоил он взглядом и нас, проходя в канцелярию. Мы остались одни на дворе, глядя на человека, который двигался к сараю какими-то судорожными рывками, словно управляемый невидимой проволокой. Потом он отворил дверь и вошел внутрь. Через несколько секунд снова появился юнец с продавленной переносицей в сопровождении шести приятелей. Все они направились к сараю.

— Что они сделают с этим человеком?

Рядом с нами не было никого из эсэсовцев, но Экнер едва решился прошептать свой вопрос.

Ахим молчал. Он стоял, стиснув зубы, и не сводил глаз с сарая. Воцарилась полная тишина. Она сдавила нам горло, грудь, мозг. Она выжала их так, что в них не осталось ни одной живой мысли.

«Где я?» — казалось, было написано на лице Экнера. Он ведь так хотел вернуться в Германию. Ну что, видишь теперь?

Мысль о том, что Экнер наконец воочию убедился в нашей правоте, признаюсь, вызвала у меня даже некоторое злорадство.

Снова и снова повторяя про себя эти обращенные к нему слова, я, как щитом, заслонился ими от ядовито-красных астр и от жуткой тишины.

Человека в сарае мы больше уже не видели. Никто не знал, что с ним сделали. Когда через бесконечно долгое время перед нами снова появился эсэсовец, его словно подменили. Он обвел нас чуть ли не благожелательным взглядом. Экнер с отвращением сжал губы. Вероятно, в нем вызвал чувство омерзения вспотевший лоб эсэсовца, недавно еще совершенно сухой, и все его довольное, обмякшее в истоме лицо садиста.