Диан Дюкре - Забытые

Когда мы понимаем, что у нас нет будущего, мы мысленно возвращаемся в прошлое.

Ганс Плятц любил свою дочь, как любят неподвижную молчаливую куклу. У него не было времени с ней поговорить, он заперся в стенах своей библиотеки, полной книг. Позолоченные переплеты приятно пахли кожей. Когда в окно лились солнечные лучи, они освещали написанные золотыми буквами знаменитые фамилии: Гете, Шиллер, Рильке. Это была его жизнь, его мир, его единственные друзья. Отец Евы верил в превосходство Разума и Идеи над реальностью. Он работал дантистом в зажиточных кварталах Мюнхена. Став отцом слишком поздно, Ганс подарил дочери счастливое детство, которое делает родителей довольными, иногда даже высокомерными. На десятый день рождения отец подарил Еве десять кукол с головками из севрского фарфора; они были сделаны в «Мэзон Жюмо», в Париже. Эти девицы носили туалеты 1900 года, украшенные кружевами и ленточками. Они так дорого стоили, что Еве запрещено было к ним прикасаться: она довольствовалась тем, что любовалась ими. То же самое было и с матерью, оперной певицей: она позволяла любоваться собой, но не допускала нежностей, чтобы ей не растрепали прическу. Дочь никогда ее не целовала, боясь размазать румяна. Казалось, Еве и этого было вполне достаточно.

Мать отвела ее на танцы, но там Еву обижал партнер, нарочно наступавший ей на ноги и вообще плясавший кое-как. Что скажут люди, если узнают, что дочь самой Ирмы Плятц не умеет танцевать? Чтобы спасти свою честь, мать от отчаяния записала Еву на класс рояля. Девочка часами упражнялась в библиотеке, играя с удвоенной силой для того, чтобы хоть на несколько минут оторвать отца от чтения, но ничего не помогало. Ева хотела бы стать книгой, чтобы отец ею восхищался, пусть и недолго. Иногда он читал вслух: менял интонацию, отбрасывал некоторые слова, глотал слоги, затем снова пускался галопом: какая мелодия! Отец говорил о Германии, о ее величии, ее прошлом, ее падении после Великой войны [39], о том, чего их лишили. Красота и Правда были для их нации материнской грудью, только ее молоком немцы и питались. Эта мать породила и вскормила лучший в мире народ – арийцев, которые могли вытащить человечество из ничтожества. Вскоре библиотека с золотыми буквами стала местом, где собирались люди с такими же убеждениями. Наконец у Ганса появились друзья. Они не были рослыми красавцами блондинами, но являлись нацистами и верили в то, что говорили. Ева, разочарованная их банальными идеями, подавала им пиво. Отец изменился. Разгорячаясь, он сопровождал свою речь ударами кулака по столу, от чего бокалы с пивом подпрыгивали. Теперь в библиотеке вместо Канта говорили о Гитлере: оттуда доносились угрозы и выкрики. Но Ева не могла забыть о Красоте и Правде. Они скрашивали ее одиночество, делали из нее идеалистку. В глазах некоторых такие убеждения были недугом, для нее же они стали богатством.

Вернувшись из Байройта, Ева не сказала отцу о том, что встречалась с фюрером. В газетах, вышедших на следующий день, Ганс увидел снимок с их рукопожатием. Он!.. Пожимает руку его дочери! Как он выглядел, что сказал, может быть, предложил ей руку и сердце? Ганс ликовал, засыпал дочь вопросами. Впервые в жизни он внимательно ее слушал. Казалось, отец наконец простил ей ошибку, о которой в их семье запрещено было говорить. Увы, у Евы не было желания ему отвечать. Его интересовала не она, девушка, выросшая рядом с ним, которую он вот уже двадцать девять лет видел каждый день. Его интересовал этот человек. Ганс с хирургической аккуратностью вырезал фото из газеты и повесил его на стену своего кабинета. Ева встала из-за стола и направилась в библиотеку. Там она решительно взяла первую попавшуюся книгу и бросила ее на пол, затем еще одну. Ева обошла всю комнату, обеими руками сбрасывая тома с полок; она рвала переплеты, топтала безжизненные страницы, оставляя обрывки беспомощно валяться на полу. Когда буря улеглась, Ева уселась в отцовское кресло и разрыдалась. Она взяла лист бумаги и написала там одно-единственное слово: «Прощай». Она попрощалась с роялем, со своими куклами, с мебелью, с серебряными приборами, которые служанка натирала до блеска, с матерью, которая не сумела ее полюбить, со всем тем, что ее заставляли делать и за что она больше никогда не возьмется, и ушла, взяв с собой лишь несколько партитур. Слова предали Красоту и Правду, но музыка по-прежнему была ее сообщницей. Ева села на первый же поезд, направилась в вагон-ресторан. Сидя за столом, застеленным белоснежной скатертью, она в последний раз заказала Apfelstrudel [40], немецкий десерт. Поезд увозил ее из страны, которая когда-то была ее родной.

В первый вечер, проведенный в Гюрсе, три тысячи женщин вспоминают девочек, которыми когда-то были, надеясь отыскать в себе ту спасительную невинность, благодаря которой «завтра» для них еще возможно.

Шесть утра. Небо уже готово к началу нового дня; медленно скользя над вершинами гор, оно опускает к ногам мрачные, темные одежды, чтобы окрасить все вокруг в цвета рассвета.

В отверстии, заменяющем окно, умывается крыса. Это самая настоящая пиренейская выхухоль, черная, с длинным хвостом с бороздками, тонким вытянутым носом и влажной сверкающей шерсткой, собранной полосками и похожей на чешую. Этот плотный комок размером с кисть руки внезапно падает Еве на живот, затем с писком отталкивается от него лапками и прыгает в солому, надеясь найти там личинок. Ева вскакивает. И начинает чесаться с ног до головы. Она кричит так пронзительно, что петухи с соседних ферм замолкают. Не понимая, что происходит, Ева чувствует панику и отвращение. Барак номер двадцать пять разбужен. Пятьдесят девять женщин перебирают солому, примятую тяжестью их тел, в поисках нежданного гостя. Поднимается пыль, слышатся крики, руки рыщут в соломе: помещение превращается в курятник.

Лиза рядом с Евой тоже ощупывает солому. Она чувствует что-то твердое, запускает руку поглубже в солому и достает оттуда… лист с наскоро нацарапанным текстом! Лиза жадно разворачивает записку, словно уверена, что послание предназначено именно ей.

Дорогая мадемуазель, мы не знакомы, но я набил этот тюфяк соломой для тебя. Спи сладко. Эрнесто, солдат испанской войны.

Лиза явно озадачена; она вслух читает Еве записку.

– Но, но… откуда он меня знает? – спрашивает она у Евы, поднимая воротник блузки, как будто Эрнесто смотрит на нее из записки.