Диан Дюкре - Забытые

Письмо выпадает у Евы из рук. Пальцы немеют. В висках стучит. Ей кажется, что она вот-вот потеряет сознание. Не отключились только ноги, бегущие по глинистой почве, ставшей сверху жесткой коркой, хотя внутри ее сохраняется влага, поэтому она проваливается под ногами у Евы.

Женщина добегает до асфальтированной дороги, ведущей туда, где заканчивается решетка. Что там, по другую сторону? Если бежать достаточно быстро, можно ли каким-то чудом покинуть это место и забыть об аде, куда за ней придут те, от кого она когда-то скрылась?

Шрам на животе напоминает о себе жгучей болью, словно отголосок старого греха. Ее плоть и кровь… Ее сын. Какой радостью могло бы стать для нее материнство, если бы ее не заточили в крепость отчаяния! Ребенок, который, рождаясь, разбередил ее теперь уже стерильные внутренности, жив; возможно, он один из них, с благодарностью принимает любовь нацистской семьи. Ева дала ему жизнь, но было ли это и ее жизнью? Кому принадлежит зерно: полю или тому, кто собирает урожай? Она могла бы найти своего сына. Она вырастила бы его вместе с Луи. Уехали бы в Америку, защищали бы там права человека, боролись бы с фашизмом, который навязывает всем свою волю, классифицирует людей, разрушает все, что становится у него на пути. Но как открыть ребенку правду о его происхождении, не травмировав при этом его психику? Как сказать ему: твой отец – тот, кого, если верить твоим учителям, нельзя назвать человеком? А вдруг Луи уже нет на свете? Тогда ей придется остаться один на один с этим странным созданием. Признать этого ребенка означало бы вынести ему смертный приговор. Не признать – вынести приговор себе. У Евы подкашиваются ноги. Она ложится на раскаленный асфальт, чувствуя, как ее охватывает странный жар и взгляд тонет в синеве Пиренеев.

Лиза подбирает письмо и прячет его подальше от любопытных глаз – под тюфяк. Она не будет говорить об этом с Евой. Ева – ее подруга, она несет свою гордость с элегантностью великого музыканта и не нуждается в сострадании. Но теперь Лиза лучше понимает чувство, которое возникает у нее, когда подруга рядом: ощущение, что Еве чего-то недостает. Словно за ней по пятам следует невидимая тень. Ева тащит ее за собой даже под полуденным солнцем; осторожно шагает на цыпочках, чтобы не раздавить ее. Наконец это чувство материализовалось, у него есть адрес и имя.

В долине стоит невыносимая жара – ни малейшего ветерка. Женщины выносят тюфяки на улицу, стелют на землю и ложатся на них. Ни одного деревца, ни одной травинки. Мириады мошек докучают полураздетым, затерянным на этом острове на краю земли женщинам, играющим в карты или изучающим английский. Так проходит их жизнь: маленькие радости посреди больших потрясений.

Наконец наступает 21 июня, апофеоз весны, прекрасное начало лета. Франция спешит отпраздновать этот самый длинный день в году. В честь открытия «Голубого кабаре» Сюзанна накрутила волосы на бигуди. Увидев ее с шикарной прической, услышав песню, которую она приготовила, Педро непременно захочет на ней жениться. Лиза вспомнила об охваченном похотью Эрнесто, но разозлилась на себя за такие мысли и стала думать о Еве, которая не спала, размышляя о Гельмуте, которого она не знала. А что он знает об этой недостойной матери? Ева никогда не чувствовала привязанности к своей матери. Она могла бы называть ее «фрау Плятц», так же, как гувернантку. Мать никогда не разделяла ее детских увлечений, не прогоняла монстров из-под ее кровати, не дежурила у ее постели, когда Ева болела. Когда шрам начинает ныть, ощущает ли Гельмут то же, что и она, чувствует ли зов родной плоти? Интересно, у него выпуклый или впалый пупок?

К тому времени, когда в барак номер двадцать пять принесли коричневатую воду, называемую кофе, все уже проснулись. Сюзанна беспокоится из-за своего наряда.

– Сильта, ты не могла бы заузить мою рубашку в талии, чтобы я выглядела стройнее? Ох, Педро хорошо знает, что под рубашкой, однако… Я не хотела бы, чтобы он пожалел о своем выборе.

Но Сильта не отвечает.

– Ты что, язык у Сталина оставила?

Сюзанна легонько толкает ногой тюфяк, но Сильта не шевелится. Рот у нее открыт, губы побелели, кожа на лице сухая, словно обезвоженная земля. Ноздри раздуваются, грудь вздымается с сухим хрипом. Сюзанна зовет на помощь своих двух подружек по кабаре. У Сильты жар. Если напрячь слух, можно услышать, как ее губы повторяют: «Не дай остыть душе поэта, Ожесточиться, очерстветь И наконец окаменеть…»

Женщины втроем поднимают ее с земли, чтобы отнести в медпункт. Лиза придерживает голову, Ева – туловище, Сюзанна взялась за ее ноги, как за ручки тачки, и идет впереди. Они доходят до барака, который мало чем отличается от остальных. Окна в нем не закрыты ставнями, а защищены чем-то вроде решеток. Там есть умывальники и туалеты со сливными бачками. На каждой стене снаружи нарисован красный крест. В администрации решили, что этого достаточно для того, чтобы назвать барак медпунктом. Там нет кроватей, нет стульев, нет ванн. На полу – с десяток тюфяков, накрытых бельем. На них лежат человек сорок больных в агонии. В помещении стоит зловоние. Ужасное зрелище, которое трудно себе представить.

Навстречу женщинам выходит врач-француз с акцентом южанина. Его сопровождает немецкий коллега.

– Положите ее сюда, – говорит первый, протягивая женщинам клеенку. – Это все, что у нас есть. Нужно с этим смириться.

Немецкий врач осматривает Сильту; он спрашивает о ее возрасте, но в ответ слышит только: «Остыть… Душе… В омуте… Купаюсь…» Он прописывает ей сурьму, активированный уголь и таннальбин, но из этих трех лекарств есть лишь одно. Врач-француз ставит диагноз: ничего страшного, безобидная летняя диарея.

– Вот, возьмите немного креозота, жавелевой воды и протрите все в бараке.

Видно, что немец в растерянности и не знает, что делать. Он обходит больных, смотрит на их простыни, пропитанные кровью. Затем мрачно глядит на Сильту. Как только доктор Додэн отходит, Ева засыпает немца вопросами. Дизентерия. На лагерь обрушилась эпидемия, за несколько последних часов заболели три сотни женщин, а по ту сторону решетки – около тысячи мужчин.

– Хорошо продезинфицируйте барак и ни к чему здесь не прикасайтесь! – советует им врач, переходя к другим больным.

Доктор Германн родом из Кельна. Он записался в члены интернациональной бригады, за это его и арестовали. Он добровольно лечит больных в лагере независимо от национальности. Когда люди живут в такой тесноте, лечение становится чем-то вроде священного акта. Каждая смерть загоняет в могилу надежду живых. Клятва Гиппократа, которую Германн произнес, окончив университет, для него важнее всего остального. Ему помогают четыре медсестры. У них нет ни одной свободной минуты. Тазы постоянно переполнены. Приходится выливать их содержимое, мыть, дезинфицировать и все начинать сначала.