Владимир Дягилев - Солдаты без оружия

Конвейер требовал, вопил, грозился, крыл матом. Шли пневмотораксы, животы, черепа, ампутации. Для ведущего они перестали быть ранеными людьми, а лишь операциями по поводу… Необходимой работой для рук. И в зависимости от характера этой работы руки делали соответствующие движения — резали, зажимали, пилили, шили.

Штукин же мучительно стеснялся этих людей, стыдился своей слабости. Ему было муторно, а им больно. Он был усталым и измотанным и работой, и главным образом борьбой со своей слабостью, а они беспомощны. Они не замечали, да и не хотели замечать, его состояния. Они видели в нем лишь того, кто один мог избавить их от боли, от слабости, от угрозы смерти. Прошедшие через огонь боя, они имели право на внимание и заботу, на работу для них до изнеможения. Это их усилиями наши войска шли вперед. Это их телами и кровью покрывалась дорога освобождения. Так разве после всего этого они не заслужили самого элементарного права — права на жизнь, на спасение?

Штукин крепился. Штукин прилагал огромные усилия, чтобы скрыть от них свою слабость: при случае выходил на свежий воздух, пил горячий чай и однажды, по совету комбата, глотнул спирт из его фляжки. Не помогало. Хорошо еще, что он был в маске и раненые не видели его лица, а капельки пота на лбу были так естественны для работающего человека. Товарищам было не до него, они сами валились от усталости.

«А раненым труднее, а раненым труднее, — внушал себе Штукин. — Я должен потерпеть. Я должен сдержаться. Еще одного, вот этого, закопченного, с пневмотораксом».

Конвейер не думал снижать скорости. Он продолжал тянуть к ним на столы изуродованные, молящие о помощи, стонущие, изрыгающие ругань или притихшие, обессиленные, обескровленные тела.

«Нет, нет, этого невозможно оставить без помощи, — твердил Штукин. — Если не вывести его из шока, он умрет. Дорога каждая минута».

— А кровь еще есть? — спросил Штукин, чувствуя, что и говорит он уже через силу. — У него какая группа?

Кто-то из-за его спины отвечал ему. Кто-то вводил в руку раненого иглу.

«Ну, ну, — подбадривал себя Штукин, — этого под местный. Эфира не будет».

Но проклятым эфиром был насыщен весь воздух палатки. Казалось, никогда здесь и не было кислорода. Был только эфир, эфир, эфир.

«Он не только в воздухе. Он во мне. Я уже пропитан им на всю жизнь, и он от меня исходит. Я сам каждой своей клеточкой, каждой альвеолой выделяю эфир… Но этого нельзя бросить. От минуты, быть может, от нескольких секунд зависит его жизнь».

У Штукина кружилась голова. К горлу подступая комок, и, как он ни старался проглотить его, комок упорно удерживался, давил и затруднял дыхание.

«Еще чуть-чуть, — твердил Штукин. — Закончу с этим и выскочу на воздух. Еще чуть-чуть…»

— Жгут, — произнесла сестра и назвала время наложения жгута.

Штукин даже и не уловил смысл слов, точно так же, как не заметил, каким образом и когда поменяли раненых. Он покосился и увидел действительно новое лицо — бледное, с синими губами и с круглым родимым пятнышком на правой щеке. Он подумал, что это грязь, и хотел сделать сестре замечание за то, что она не обтерла раненого. Но у него не было сил на разговоры. Язык больше не слушался его. А комок все подпирал и подпирал, затрудняя дыхание.

«Но нельзя же, нельзя уйти, — уговаривал он себя. — Кровотечение это не шутка. Артерию необходимо перевязать. Вот перевяжу — и выскочу».

Он чувствовал только свои руки, свои пальцы, холодное тело раненого, дряблые, размозженные ткани, требующие немедленного отсечения. Его руки делали все, что надо. Брали протянутый сестрой инструмент, резали, отсекали, шили.

Сестра обтерла ему лоб тампоном, протерла очки салфеткой. Он даже не смог поблагодарить. Разжал пальцы, и в руке оказалась пила. И тут же раздался привычный тупо-скрипучий звук — звук соприкосновения металла с костью. Ему казалось, что все тело его распухает, раздувается, что он похож сейчас на праздничный шар, который надувают всем хирургическим взводом. Стенки шарика уже просвечивают. Они совсем истончились. Еще мгновение — и он лопнет.

«Но надо же доделать, — крепился он изо всех сил. — Зашью культю и выскочу из палатки, брошусь в воздух, как в воду».

При воспоминании о воде ему стало чуть легче. Он так любил воду. Так хорошо плавал. Так долго мог держаться на воде. Штукин на секунду представил детство. Речку Змейку. Он лежит в лодке и наблюдает, как по осеннему небу плывут облака и, обгоняя их, курлыча, летят журавли, плавно взмахивая крыльями.

— Живот. Шестой час на исходе. Товарищ капитан, — легкое прикосновение чьего-то локтя к его спине, — поассистируйте.

Штукин с трудом поднял глаза и встретился с глазами ведущего хирурга. Они были большими и красными. Белесые зрачки торчали, как ядра из нарыва. Жуткое сравнение не то что напугало, но слегка растормошило Штукина. Он послушно склонился над столом.

«Но ведь я сейчас лопну, — хотел предупредить он. — Я весь раздут, и не комок, а уже кол внутри меня. Представляете — шарик, проткнутый насквозь».

— Тут… Держите… Отведите… Шире… Ни черта не видно! — послышались резкие команды ведущего.

Эти покрикивания действовали на Штукина как электрические импульсы. Он привык подчиняться ведущему во время операции, потому что от его подчинения зависел успех дела. Сейчас он все выполнял машинально. Работали руки, а не голова.

Голова была тяжелой, непослушной, будто чужой. Она тоже раздувалась с каждой секундой. Ощущение было такое, что он вот-вот взорвется. Но он все еще держался и уже не сознанием, а подсознанием дивился своей возможности держаться.

— Тут… Пошире, говорю…

«Быть может, и нужно быть таким. Быть может, и верно, что он грубый и резкий, — неизвестно для чего начал оправдывать Штукин ведущего хирурга. — Он тоже устал. Но на него не действует этот проклятый эфир. А мне нечем дышать. Я дышу одним эфиром. Скоро меня самого можно использовать как наркоз».

— Что замерли?! Держите крючок…

«Крючок холодит пальцы. Крючок не такой острый, а вот если скальпель или иглу, то они проткнут меня — и я лопну».

Штукин представил, как он лопнул, обмяк, ослаб. И у него подкосились ноги…

Очнулся он под деревом. Кто-то держал перед его носом ватку с нашатырем. Резкий запах отдавался в голове. Голова легчала.

«Ну да. Я же лопнул», — вспомнил Штукин и открыл глаза.

Все было как в тумане. Чье-то лицо, край палатки, ветка дерева, похожая на когтистую лапу орла.

— Где мои очки? — прошептал Штукин.

— Они на вас.

— А-а.

Он не знал, что еще сказать, и тут вспомнил, что стоял у стола и они оперировали раненного в живот.

Штукин встревожился, попытался приподняться:

— Операция… Раненый…

— Все в порядке.