Владимир Дягилев - Солдаты без оружия

— Сверзился! — восторженно вскрикнул Галкин.

— Тихо. Ложись.

Сафронов, сам не зная почему, подал команду «Ложись», но она оказалась кстати. Едва они шмякнулись на траву, пули заприсвистывали над головою, а одна, ударившись о ствол, пошла рикошетом, словно удивляясь этому факту: фи-и-и.

«А они, березы, действительно охраняют нас, как верные друзья», — подумал Сафронов и тотчас отогнал эту ненужную мысль.

— Вот что, — сказал он, стараясь говорить тихо, — тем, кто без оружия, тоже ползти к госпитальному или к штабу.

Чуть сбоку от того места, куда он стрелял, снова метнулась тень. Сафронов выстрелил, но опоздал и сам себя обругал: «Мазила» — и где-то в себе удивился этому слову, которое к месту звучало тогда, в той довоенной юности, и никак не подходило к данной обстановке.

— Слышите, санитары?!

— Тута. Слышим.

— Трофимов!

— Я.

— А где Лепик?

Сержант не ответил.

— Ладно. Ползите вдвоем.

«А его я все равно отправлю, — взъелся Сафронов. — Это ж надо… Бой идет. А он… Спит, что ли?»

— Рота, в обход! — донеслось из района госпитальной палатки.

Голос был незнакомый, привычно-командный.

«Какая рота? — удивился Сафронов. — Разве что подкрепление? Откуда?»

Раздался взрыв гранаты.

«Значит, там центр боя, — догадался Сафронов. — Это где-то у штаба».

Вновь мелькнула тень, и почти тотчас раздалась короткая автоматная очередь.

— Супрун, ты? — негромко окликнул Сафронов.

— Нет.

— Я полоснул, а что? — отозвался Кубышкин.

— У тебя ж пистолет…

— Патроны кончились.

— Тихо.

«Значит, у нас автомат и мой пистолет, — рассуждал Сафронов. — Может, и Супруна туда отправить? Нет, пусть остается на всякий случай. А может, и нам туда? Там основной бой. Пожалуй, останемся здесь, на всякий случай, для прикрытия».

— Располземся пошире, — приказал Сафронов. — После выстрелов обязательно меняем место.

У штаба продолжали стрелять. Доносились автоматные и пистолетные выстрелы. Редкие взрывы гранат. Немецкая и русская речь.

Вдруг выстрелы стали отдаляться, отходить в сторону, в глубь леса, словно их относило ветром. Но никакого ветра на самом деле не было.

— Кажись, отходят. А что? — опросил Кубышкин.

— Лежать, — приказал Сафронов.

Сделалось тихо и страшновато. Неизвестно было, что там происходит и что делать дальше. Неизвестность была невмоготу.

— Супрун, — прошептал Сафронов, — ползи-ка к штабу, узнай…

Но в этот миг затопали сапоги, послышался знакомый голос Галкина:

— Товарищ гвардии… вас к штабу… А они это… враг-то убег.

Все вскочили и заговорили одновременно:

— Что там?

— Как наши?

— Все целы?

Сафронов оборвал вопросы:

— Я лично узнаю. Галкин, принесите-ка фонарик. Он там, в моем углу.

Галкин кинулся в палатку, обо что-то запнулся, выругался, а потом пронзительно прошептал:

— Товарищ-гвардии…

Все бросились на шепот.

Посреди палатки, у самого столика, головой к выходу лежал Лепик.

Кубышкин чиркнул трофейной зажигалкой. Сафронов наклонился, прощупал пульс, посмотрел на зрачки санитара:

— Все.

— Умерши, стал быть, — заключил Галкин и как-то странно, по-собачьи взвыл.

В штабной палатке было тесно. Горели плошки. Свет все еще не зажигали. Офицеры с трех сторон обступили стол НШ. А он чувствовал себя полководцем, с достоинством объяснял:

— Нашим огнем противник был задержан. Он вынужден был изменить направление. Бой длился пятнадсать минут.

Сафронов заметил, как изменился НШ: собран, полон энергии, прямо-таки бравый и помолодевший, точно этот ночной бой оживил его.

— Товарищи офисеры! — НШ взглянул на часы.

И все невольно заметили время, но никаких продолжений не последовало. Вместо слов издалека донеслись гудение моторов, частая автоматная стрельба.

— Подошедшие самоходки добивают фашистов, — победно доложил НШ. — Но бдительность не ослаблять. Наша сель — не выпустить ни одного врага из кольса. Вопросы есть! Выполняйте.

Светало. Только свет был каким-то туманным, брезжущим. И лес, не казался сказочно-красивым, как все предыдущие дни. Уже не величавые березы выступали на первый план, а все то, что недавно, всего один час назад, произошло здесь.

— Вояка. Аника-воин, — беззлобно произнес Чернышев, оценивая слова НШ. — Он, видите ли, изменил направление. Да фрицам просто не до нас было. Они не ожидали встречи, и она им ни к чему. Им выйти незаметными надо.

Сафронов заметил, что всегда бодрый Чернышев сегодня как-то сник, помрачнел, и это так же бросалось в глаза, как и взбадривание НШ.

— Да нет, — не согласился Сафронов. — Я об НШ другого мнения. Он же предугадал события.

Взревела машина и, стремительно развернувшись, остановилась у штабной палатки. Из «виллиса» прямо-таки вырвался корпусной врач.

— Ну, что у вас тут? — сердито обратился корпусной к не успевшим разойтись офицерам. Углядев комбата, рванулся к нему.

— Разрешите обратиться, — вмешался НШ. — Ночной бой проведен успешно.

— Успешно-с, — прервал корпусной. И, не дав объяснить, приказным тоном: — Срочно свертываемся. Передислокация. К утру должны развернуться…

Заметив неодобрение на всех лицах, он замолчал. Наступила долгая неловкая пауза. Все чувствовали себя обиженными, потому что ни в чем не были виноваты, а их обвиняли. И притом этот приказ о немедленном свертывании, когда еще не захоронены товарищи, когда хирурги еще оперируют своих, медсанбатских раненых.

— Кхе-кхе, — раздалось покашливание. — Быть может, после захоронения и окончания операций? — не то возразил, не то подсказал замполит.

— Похороним — тогда и поедем, — неожиданно резко и решительно сказал Лыков-старший.

— Да, да, — поспешно отозвался Лыков-младший. — Похоронить как положено. Идем.

Но старший брат на этот раз не ответил, не пошел, как всегда, пришаркивающей походкой за младшим.

— Чуть позже, — произнес Лыков-старший. — У меня срочные дела.

Корпусной побагровел, но тут же взял себя в руки, поняв, что применение власти в данный момент сработает против него.

— Освободишься — явишься, — согласился он, нырнув в штабную палатку.

Сафронов и Чернышев, не сговариваясь, направились к госпитальному взводу.

— Мы же еще и виноваты, — не удержался Сафронов.

— А-а, — отмахнулся Чернышев. — Зайдем к Галине Михайловне. У нее, бедняги, двойное горе.

Сафронов не успел спросить, почему «двойное», своими глазами увидел Галину Михайловну. Она стояла у палатки на коленях, слезы катились по ее щекам. Она не смахивала, не утирала их, и это было страшнее всего. Косынка упала с ее головы, волосы распустились и закрыли часть лица. И Сафронов заметил вдруг, что волосы у нее поседели — не все, а у висков, у самых корней.