Вильям Гиллер - Два долгих дня

Обернувшись, Курт увидел Михайловского.

— Я… — пробормотал он. — Я очень захотел в туалет.

Он чувствовал себя в западне. Еще недавно он думал, что убьет первого же, кто попытается помешать его планам. А теперь он стоял перед Михайловским смущенный, сгорбившийся. И вдруг почувствовал себя слабым, больным человеком; ему захотелось покоя, ухода за собой, и ему странно было думать о своем недавнем порыве.

— И почему открыто окно? — Михайловский резким движением задернул штору. — Поймите, — продолжал он, — мы с вами вместе рисковали жизнью. Обидно будет теперь умереть. Потому-то я и велю вам лежать: осложнения вы не вынесете. — Вика, — позвал он Невскую. — Принесите этому бедолаге посудину, а то он совсем измучился. Кстати, — обратился он к Курту, — что за странная манера ходить в уборную с раскрытым перочинным ножом?

Курт с ужасом увидел, что продолжает судорожно сжимать в руке ножик, приготовленный на тот случай, если кто-нибудь войдет в палату.

— Дайте мне его, — попросил Анатолий Яковлевич.

Курт протянул ножик.

— Прекрасно. А теперь ложитесь и не вздумайте больше расхаживать по палате, пока я вам этого не разрешу.

И Михайловский быстро зашагал по направлению к коридору.

Ермаков оказал госпиталю неоценимую услугу. Жительницы городка, ныне обитавшего в землянках, были его бывшими прихожанками, он знал их, имел на них влияние и теперь использовал его для того, чтобы уговорить их прийти на помощь медсестрам, валившимся с ног от усталости. Женщины беспрекословно повиновались; родственники многих из них воевали недавно в ермаковском отряде, а сам отец Николай, не смирившийся с фашистским режимом, вызывал у них глубокое уважение. Конечно, у всех у них было полно своих забот, но просил их не кто-нибудь, а Ермаков, и это решало все. К уходу за ранеными они быстро привыкли и были не менее заботливы, чем медсестры: любой красноармеец олицетворял для них мужа, брата, отца, быть может, тоже лежащих сейчас в каком-нибудь госпитале на другом участке фронта.

Однако вместе с помощью от них пришла и опасность. Эти женщины вдоволь «насладились» оккупационным режимом: само слово «немец» они произносили с дрожью и ненавистью. Трудно было от них требовать сочувствия к раненым пленным, и все же надо было что-то предпринимать. Верба чувствовал, что обстановка накаляется до предела: то и дело женщины врывались к нему в кабинет и, ругаясь, требовали выдать им всех фрицев на расправу. Верба боялся самосуда и в то же время не мог отослать жительниц городка из госпиталя: раненые все прибывали и прибывали, и их помощь была необходима. Оставалось одно: постоянно быть начеку.

Напряжение разрядилось неожиданно. Верба, услышал крики о помощи. Кричала женщина на первом этаже. Бросившись туда, Верба увидел женскую толпу, сбившуюся вокруг кого-то плотным кольцом.

— Что происходит? — крикнул он.

Шум немного утих, и одна из женщин, сбиваясь, объяснила, что они рассчитываются с «изменщицей» из соседнего городка.

— Откуда вы ее знаете? — спросил Верба.

— Как не знать. Меня туда фрицы угнали на работу. А эта шлюха там жила с фельдфебелем. Рыжий такой. А теперь, дрянь, пришла сюда рожать. Бей ее, бабы, чтоб ни ее, ни семени немецкого не было!

И с этими словами она ожесточенно ударила женщину, не перестававшую кричать. Растолкав толпу, Верба оказался около нее. Она спряталась за его спину.

— А ну-ка, быстро разойдитесь по местам! — рявкнул Нил Федорович, сделав вид, что тянется за пистолетом. Бабы с ропотом начали расходиться.

— Кто вы и откуда? — обратился он ко все еще судорожно цепляющейся за него женщине.

— Разумовская Надежда, — ответила она. — Я должна родить.

У нее был вид девочки. Длинная русая коса усиливала это впечатление, и было странно смотреть на ее большой живот.

Оставить ее в госпитале — вот единственное, что он мог для нее сейчас сделать. И он сделал это.

…И вскоре первый этаж заполнился криком. Криком роженицы, всеми забытым тут, где слышались лишь стоны умирающих или вопли тяжелораненых. Это был совсем другой звук: он возвещал не о гибели, а о появлении в сем мире нового существа.

Под дверью комнаты, где лежала Надя, переминаясь с ноги на ногу, стояли Михайловский, Верба и Ермаков. На лицах их было написано смущение.

— Ч-черт… — проговорил Михайловский. — Кого бы из наших пригласить?

— Эх, вы, вояки! — вдруг раздалось несколько женских голосов за их спинами.

Нил Федорович обернулся и, к своему удивлению, увидел тех самых женщин, которые чуть не убили Надю.

— А вам что тут надо? — строго спросил он.

— Я буду помогать! — вышла вперед одна из них.

У Вербы округлились глаза. Трудно было осмыслить этот поступок: ведь именно она всего час назад пыталась избить Разумовскую до смерти.

— Хочешь дождаться, пока родит? — нетерпеливо спросила женщина.

— Да нет, действуй, — ответил Нил Федорович.

В мгновение ока она превратилась в бывалую повитуху и лишь командовала: «Кипяток! Простыню! Таз!» Все словно поменялось местами: Верба, Михайловский и Ермаков, неловко суетясь, спешили подносить новоявленной акушерке требуемые предметы, а сама она была истинным хозяином положения и даже покрикивала на них, если ей подавали не то, что нужно, и вскоре стоны роженицы сменились победоносным криком новорожденного. Надя Разумовская родила мальчика.

Войдя к Вике, Михайловский увидел, что она полощет в тазу какие-то тряпки.

— Что ты делаешь? — спросил он.

Вика в ответ приложила палец к губам и показала на спящую Надю Разумовскую.

— Покажи мальчишку, — уже шепотом попросил Анатолий.

Вика повела его в другой конец комнаты, где, затерявшись в недрах большой, взрослой кровати, мирно спал новорожденный. Она осторожно отодвинула пеленку, и Анатолий увидел маленькое красное личико с пухлыми губками, посасывающими воздух.

— Подумать только… — улыбнувшись, сказал он.

Распрощавшись с Викой, Михайловский быстро пошел по длинному коридору; ему так хотелось вздремнуть хоть четверть часа. Но не успел он подойти к лестнице, ведущей на второй этаж, как ему преградил путь здоровенный детина; на нем были погоны сержанта. Вытянувшись по стойке «смирно», он отрапортовал:

— Командир санитарного отделения второй роты третьего батальона тысяча двести сорок девятого полка гвардейской дивизии, сержант Балашов.

Михайловский пожал ему руку.

— Вижу, что сержант, — улыбнувшись, сказал он. — С чем пожаловал?

— Пришел с вами посоветоваться, как с отцом родным… Вы, конечно, меня извините… — Балашов запнулся; было видно: он стесняется; его грубоватое мужицкое лицо стало пунцового цвета.

— Смелее, — одобрил его Михайловский.