Вильям Гиллер - Два долгих дня

— Вы не будете против, если я приглашу вас на кружку чая? — Нил Федорович сказал это по-английски и порадовался своему произношению. «Испорченный английский, — подумал он, — иногда даже романтичен, но скверный немецкий всегда только безграмотен».

— А вы хорошо говорите по-английски, шефартц, — одобрил Луггер.

— Благодарю вас.

— Верно ли, — начал разговор Верба, — что офицеров вермахта эвакуируют и оперируют вне очереди?

— Само собой разумеется, — ответил Луггер, словно речь шла о пустяках.

— Но это же бесчеловечно, аморально!

— Согласитесь, что офицер — дорогостоящий штучный товар, — сказал Луггер, — если бы мы делали по-другому, то скоро бы лишились половины офицерского состава.

— По вашему мнению, нижние чины — отходы. Дешевый материал. Но это же люди. Выгодно, невыгодно… Можно ли вообще даже думать так?

Луггер молчал. Как объяснить начальнику лазарета свою мораль? Да, он, Луггер, воспитан совсем по-другому, чем этот русский! Но еще не совсем окаменел, хоть и дорожит жизнью. Всего лишь винтик машины, посредник между властью и долгом. Приказы не обсуждались. Связывала присяга.

— К чему лгать, конечно, все раненые перед богом равны, — наконец ответил он. — Какой, выход вы бы мне предложили? Улизнуть с передовой в тыл? Плен? Симулировать болезнь? Что толку? Пока война идет, приходится мириться. Знаю, я вам отвратителен. Но я не волк и не привык одному вилять хвостом, а другого кусать. Всем нам в той или иной степени не сладко созерцать гибель нации. — Он положил недокуренную сигарету на блюдечко.

Возмущение Вербы, как вначале показалось, взяло Луггера за живое. Значит, все дело в нем, Луггере. Мысль о собственной ответственности за все происходящее не оставляла его. Правда, это называлось «военная служба», но ведь сущность от этого не меняется. Будто он не работал, как зверь, лишая себя сна, чтобы помогать раненым. Ох и штучка же этот Верба. В жизни не встречал такого отчаянного. Сидит себе, словно и не было никакого риска взлететь на воздух. Малый, конечно, не промах. «Вот интересно: попади он к нам в плен, как бы я беседовал с ним? Возможно, так же сидели бы и разговаривали… Ложь, — оборвал себя Луггер, — валялся бы он со всеми русскими давно на снегу!»

— Мне хочется задать вам один вопрос, коллега Луггер, — заговорил Нил Федорович, — раненые бывают ходячие и носилочные?

— Прописная истина..

— Стало быть, в первую очередь надо заниматься носилочными? — спросил Верба.

— О да! Естественно. Мы так я делали.

— Среди них есть раненные в голову, грудь, живот, верхние и нижние конечности, таз. Проникающие. Комбинированные. Касательные. Слепые. Вот тут и заложена истина. Отбор не по званию, а по жизненным показаниям и транспортабельности. Мы еще в сорок первом году ввели сортировку и цветную маркировку. — Он достал с подоконника кипу картонок в форме открыток. — Смотрите! Буква, «О-1» — операционная, первая очередь. «П-1» — перевязочная, первая очередь. Буква «Э-1» — эвакуация. В зависимости от места ранения, эвакуируются в специализированные госпитали: для раненных в голову, грудь и живот, конечности и так далее.

Луггер откинул голову и закрыл глаза. Увидел вдали тяжело раненного солдата с мутными глазами, у которого он прочитал в глазах смерть, и рядом с ним легко раненного майора с пустяковым ранением, которого он приказал первым перенести в операционную. А вскоре выяснилось, что, пока удаляли осколок из ноги майора, солдат погиб от потери крови. Ум его возмущался, он презирал себя. Мысль о том, что солдат так или иначе все равно погиб бы, плохо убаюкивала совесть. К тому же он всегда считался с приказами. Не из страха, как многие: он считал это целесообразным. А когда, несмотря ни на что, в нем пробуждалась совесть и сочувствие к страданиям и бедам, выпавшим на долю солдат, он пытался себя убедить, что всему виной обстоятельства, противиться которым бесполезно. Так думал не он один…

Луггер и раньше понимал, что вступил в компромисс. Но сейчас он сердился на Вербу — в конце концов, тот заставил его копаться в своих мыслях. Верба не поступался своими принципами, не колебался, выбирая решение в минуту опасности. Этот человек способен на подвиг и не способен на зло.

— Всех спасти невозможно. Это иллюзия! — сказал он Вербе.

— Разве жизнь человеческая не священна, — продолжал свои мысли Нил Федорович. — А с вашей точки зрения жизнь рядового лишь пустая цифра в сводках о боевых потерях.

Луггер догадывался, что Верба расспрашивает его не только из любопытства, он затрагивает исключительно важный и болезненный вопрос для каждого человека, а уж тем более врача — вопрос нравственности.

Луггер не мог найти себе никакого оправдания. Да и глупо было убеждать Вербу в своей правоте: от пережитого напряжения, жаркой печки, горевшей в тесной комнатке, его прошиб пот. Луггер чувствовал, что, если поднимет стакан, рука его задрожит.

— В качестве некоторого утешения, — заметил он, — могу сказать, что ни в коем случае не ограждаю себя от возмездия. Но я не хочу, чтобы вы меня смешивали с «фолькгеноссами» Круппами, Феглерами, Осхлигами. Я был единственным и болезненным ребенком в семье кадрового военного офицера, убитого под Верденом. В детстве меня постигло несчастье — туберкулез коленного сустава. Приходилось подолгу лежать в гипсовой кроватке. В школе увлекался биологией. В то время эта наука таила в себе много неизвестного и привлекательного. Портрет вашего Мечникова постоянно висел в моей комнате. А улица, где мы жили, вела прямиком на кладбище: ежедневно я наблюдал похороны и всякий раз задавался вопросом: почему одни умирают в раннем возрасте, другие же мумифицируются, дряхлеют, превращаются в подобие животного, а все топчут и топчут землю. По настоянию матери я поступил на биологический факультет, но сбежал со второго курса и переметнулся на медицинский. И избрал опасную и трудную профессию — глазные болезни, профессию, полную смятений, горечей, радостей, неудач…

— И все же вы не смогли избежать, участия в кровавой авантюре, которую развязали эти ваши «фолькгеноссе». Но довольно об этом…

Разговор зашел о переливании консервированной крови раненым. Но то ли Луггер действительно об этом плохо осведомлен, то ли не придавал этому сколько-нибудь серьезного значения, не мысля, чтобы русские могли сравняться с немцами в медицине, в которой Германия всегда занимала ведущее место, и беседа не клеилась…

Нилу Федоровичу и раньше встречались пленные раненые немцы, но, как правило, это были забытые, обреченные, и почти все эти несчастные погибали на госпитальной койке. Лишь немногих из них удавалось спасти. Луггер был первый военный врач, попавший в плен. Верба удивлялся, что в гитлеровской армии, так подробно разрабатывавшей диспозиции войны, почему-то переливание крови осуществлялось непосредственно от донора, тогда как у нас в стране проблема переливания трупной и консервированной донорской крови была решена задолго до войны. Действующая армия была постоянно обеспечена консервированной кровью, доставляемой на самолетах из тыловых районов страны и госпитальной базы фронта. Насколько же сложнее их устаревший метод, мог убедиться всякий, кто хоть сколько-нибудь видел, как это бывало в медсанбатах стрелковых дивизий и полевых подвижных госпиталях.