Вильям Гиллер - Два долгих дня

— Спасибо вам, — ответил Генрих.

Он вдруг почувствовал слабость. Снова захотелось спать.

— Сделайте ему укол, — сказал Михайловский сестре.

«Укол», — пронеслось в сознании Штейнера. И сон как рукой сняло. Теперь он понимал, почему не чувствует привычной боли в ноге: ему колют обезболивающее лекарство. Конечно, первый укол сделали, когда он был под наркозом; теперь введут вторую дозу…

— К черту уколы! — заорал он изо всех сил. — Я никому не позволю себя дурачить!

— Умоляю вас, успокойтесь. Вам нельзя волноваться.

Михайловский испугался этого взрыва гнева; любой стресс мог свести на нет все усилия вчерашнего дня. А Штейнер все кричал и кричал что-то срывающимся от ярости голосом, и, кажется, никакими силами нельзя было унять его.

— Ну, вот что, — сказал Михайловский. — Я приехал вас оперировать, думая, что вы мне доверяете. Теперь я вижу, что ошибся. Я немедленно уезжаю.

— Простите меня, я сам не знаю, что со мной происходит, — ответил Штейнер неожиданно тихо. — Мне вдруг показалось, что я не чувствую боли из-за наркотиков.

— Успокоительное вам дают, чтобы вы не чувствовали боли после операции и поменьше шевелились. Уверяю вас, покалывание в ноге вы бы все равно чувствовали. Если не хотите уколов, пожалуйста. Только пеняйте на себя.

Михайловский понимал, что спорить со Штейнером сейчас бессмысленно; он будет лишь больше нервничать. К тому же боли будут донимать его меньше, чем сомнения.

— Ну что ж, решайте. Делать вам укол или нет? — повторил он.

— Не надо уколов, — ответил Штейнер. — Только не обижайтесь на меня. Я вполне верю вам, но дело в том… — он замялся. — Мне кажется, что все это сон, и вот я проснусь — и снова будет эта проклятая боль в ноге.

— Боли больше не будет. — Михайловский строго посмотрел на него. — Но если не хотите осложнений, не позволяйте себе волноваться. — И, улыбнувшись, добавил: — Как тогда, когда искали мины…

— Я попробую, — сказал Штейнер.

Он совсем обессилел от этого разговора. Повернувшись на бок, он пробормотал:

— Господи, неужели я буду ходить…

Наклонившись над Генрихом, Михайловский увидел, что тот уснул, и подумал о странности человеческих переживаний. Вчера он провел полночи без сна, волнуясь за жизнь Штейнера. Теперь он спокоен: самое страшное позади, а для Генриха страхи только начинаются, и никакие доводы не развеют их, пока он не встанет на ноги. А вместе с ним будет волноваться и сам Анатолий Яковлевич; он должен теперь изыскивать доводы для своего пациента. Начинается период психотерапии, и он не менее важен, чем сама операция. Чтобы выздороветь, больной должен верить в силы свои и своего врача. Михайловский вспомнил о своих учениках. Они не жалели сил, обучаясь хирургическому искусству, но как трудно порой было убедить их в необходимости быть психологами. Недооценка этой стороны врачебной практики повергала иногда Михайловского в отчаяние. Часто он видел, как губительно действует на пациентов черствость того или иного медика. «Попади мой Штейнер к такому вот холодному молодому специалисту, он в тот же день умер бы от инфаркта, — подумал он. — Собственные сомнения убили бы его».

Сделав необходимые распоряжения, Михайловский отправился побродить по городу. Он любил ходить пешком в незнакомых странах: глядя на поведение прохожих, подслушивая обрывки их разговоров, он старался понять характер того или иного народа. Кроме этого у него была и иная цель: он хотел купить платье Вике.

Три следующих дня для Штейнера были мучительны. Словно беременная женщина, он постоянно прислушивался к себе. Со страхом ловил малейшее ощущение боли, и порой ему казалось, что он чувствует привычное покалывание в ноге. И каждый раз облегченно вздыхал, когда понимал, что тревога оказалась ложной. Болели швы в брюшной полости; с ногой же было все в порядке. Он двигал ею, шевелил пальцами и мало-помалу убеждался, что действительно произошло чудо. И все же окончательно он уверовал в свое счастье только после того, как Михайловский разрешил ему встать. Когда ноги его коснулись пола и он почувствовал, что с легкостью может носить на них свое тело, счастью его не было конца. Каждый шаг доставлял, ему безумную радость, и он подумал о том, что во всем есть свои положительные стороны. Конечно, он много выстрадал за время своей болезни, но зато сейчас он оценил вещь, которую большинство людей считает чем-то совершенно естественным и непреложным. Приглядываясь к каждому движению своих ног, он мысленно благодарил бога за то, что он создал человека таким совершенным. «Все мы не понимаем того блага, которое несем в себе, — подумал он. — Вот если бы можно было каждое свое движение ощущать, подобно ребенку, первый раз открывшему, что он может самостоятельно держать голову или переворачиваться с живота на спину. Вся беда наша в том, что мы учимся этому еще в несознательном возрасте и не ценим милости создателя. Мы принимаем ее как должное и гибнем в суете; мы гонимся за должностями и материальными благами, порой забывая о самой элементарной вещи: никакие богатства и почести не спасут нас, если бог отнимет у нас способность двигаться или видеть».

— Да святится имя твое, — прошептал он.

Завтра он выписывается из клиники. Это станет вехой его возвращения к нормальной жизни. Михайловский послезавтра улетает на родину. За время своего пребывания в больнице, он, Штейнер, свыкся с его обществом, и ему казалось невероятным, что с ним, рядом скоро не будет этого человека, волею судеб ставшего частью его собственной жизни. Так или иначе он уже сделал распоряжение своей жене и пригласил Анатолия Яковлевича завтра к обеду.

Узнав о том, что Генрих зовет его на обед, Анатолий Яковлевич удивился. Он знал, что на Западе люди редко приглашают в гости. Полная противоположность русским обычаям, когда любого, даже случайно зашедшего гостя считают обязательным угостить чем-нибудь. Михайловский давно приучил себя не рассчитывать на это во время заграничных поездок. Он был научен горьким опытом: в одно из первых своих путешествий за рубеж его пригласил в гости один знаменитый хирург. Он решил не ужинать, и вскоре очень раскаялся в этом. Сначала все сидели в гостиной, потом хозяйка дома позвала к столу. Перед каждым из присутствующих стояла чашечка кофе и крохотное пирожное. Михайловский тогда очень разозлился. «Люди-то вроде не бедные», — подумал он. Однако потом он понял, что дело тут не в скупости или щедрости: просто существуют веками устоявшиеся обычаи. И если русский сам будет жить впроголодь, а гостя накормит до отвала, то здесь люди этого не делают. На трапезу приглашаются лишь избранные. И вот в первый раз Михайловский оказался в их числе.