Яков Цветов - Птицы поют на рассвете

Все слилось в сплошной гул. Кириллу казалось, что перестрелка внезапно отдалилась, хотя видел совсем близко вспышки выстрелов. В свете ракет он различал лица тех, кто пробегал вблизи, видел их широко разинутые, перекошенные рты. Он не слышал крика. Он ничего не слышал. Все происходило в какой-то удивительной тишине.

А бой длился, все еще длился, минуты проходили, как часы.

«На большаке стало тише», — догадался Кирилл. Когда он подал Алеше Блинову сигнал, вспомнилось ему, было семнадцать часов три минуты. Сколько же времени прошло? Хотел посмотреть на часы, но почему-то раздумал.

Он чувствовал, как убывала в нем сила, и ему было странно чувствовать это. Впервые тело не слушалось его и жило отдельно от его желания и воли. Все замедлялось, останавливалось, и мысли, возникавшие в мозгу, тоже становились медленными, вялыми и не имели продолжения. Вещи, которые он еще видел, и те, которые представлял себе, расплывались, теряя свои очертания. Мир отодвигался куда-то и оставлял его здесь, на снегу, под звездным холодным небом. И Кирилл испугался, что потеряет власть над собой. «Если так вот лежать, слабость совсем одолеет», — подумал он, напрягся и пополз. Он вдруг ощутил руки — резкую боль. Он сунул их в снег, и боль утишилась. Отталкиваясь коленями, он полз, полз. Стало легче, все успокоилось — уже ни слабости, ни боли, все это осталось там, на снегу, возле ели, под которой только что лежал.

Когда Кирилл остановился у дороги, чтоб метнуть толовую шашку, Коротыш отбежал в сторону, шагов двадцать, и стал палить по немцам, залегшим у поворота. И немцы тотчас перенесли огонь туда, откуда стрелял Коротыш. Кончился диск, он быстро достал другой. Руки дрожали, и он никак не мог унять дрожь. Неподалеку ударил автомат, и Коротыш заслонился диском — возле уха просвистела пуля. Он вставил наконец диск, нажал на спуск и услышал четкую дробь, это придало ему смелости. Солнечная вспышка, будто на минуту опустился на дорогу полдень, осветила большак и сани на большаке. Коротыш прижался к земле. «Тол! Тол! Дядя Кирилл швырнул тол», — понял он. Его осветила вторая молния и ушла в землю, наступила тьма.

Коротыш бросился к месту, где оставил Кирилла. Кирилл лежал, раскинув ноги. Натужившись, Коротыш оттащил его под ель и кинулся разыскивать Крыжиху и Ирину.

Он нашел их под пригорком, в снежном углублении, там, где командир приказал им быть, метрах в трехстах от засады.

— Быстрее… — задыхался Коротыш. — Быстрее…

Утопая в снегу, Крыжиха и Ирина пробирались опушкой, потом ползли открытой поляной. Коротыш рывками полз впереди. За ним тянулась Крыжиха, все время поправляя свисавшую с плеча санитарную сумку. Рядом с Крыжихой — Ирина, автомат мешал ей, запасной диск давил в бок.

Вон та ель.. Коротыш перевел дух.

Крыжиха и Ирина старались не отставать, но расстояние между ними и Коротышом увеличивалось. Они легли, несколько секунд передышки. Несколько секунд передышки вернут им силы.

Коротыш уже полз им навстречу.

— Нет его там… — услышали они. — Все осмотрел. И те соседние елки тоже. Нигде нет. Передвигайтесь дальше. Как найду, вернусь за вами.

Справа слышались одиночные выстрелы, и Коротыш метнулся в ту сторону.

Он увидел Ивашкевича. Ивашкевич, припав на колено, связывал концы разорвавшегося маскировочного халата, обнажившего край телогрейки. Если б не это темное пятно, Коротыш не заметил бы его в снегу.

Ивашкевич резко повернулся на шорох за спиной.

— Я, дядя Гриша, — сдавленно произнес Коротыш каждое слово раздельно. — Я…

— Где командир?

— Ранен… Я — за Крыжихой, а он уполз, — дрожал голос Коротыша.

— Хусто, — заторопился Ивашкевич. — Хусто! И Захарыч, сюда! — В белых маскировочных халатах смутно отделились они от белой земли. — Обыщите поляну, все кусты обшарьте!

Они канули во тьму.

Подбежал Левенцов.

— Командир ранен?

— Да, — тяжело вздохнул Ивашкевич… — А Петро убит. В самом начале боя. Вот здесь, у кустов, упал.

Из сосняка посыпалась длинная очередь.

— Ну и лупит, сволочь, — припал к земле Ивашкевич. — Ну и лупит… Пробовали вывернуться в лес, туда, за сосняк, а не даем. Вот и кроют сюда. Алеша! Блинов! — позвал. — Дай-ка по сосняку, дай по правому уголочку. Весь диск, разом! Выбить надо оттуда сволочь…

Искали Кирилла. Его нигде не было. Захарыч заметил на снегу что-то длинное и темное. Подошел. У сломанного дерева лежал Кирилл.

— Кирилл… Кирилл… — тормошил его Захарыч. — Вот ты где…

Алеша Блинов и Хусто уже бежали к нему.

— Нашел?

«О чем это они? — подумалось Кириллу. — А…» — все-таки понял.

— Зачем здесь? — прохрипел он. — На место! На место! Продолжать бой! — Но произнес это совсем глухо.

— Все почти кончено, — успокаивал его Захарыч. — Столько гитлеровцев лежит на дороге. Сейчас начнем их обыскивать. Комиссар сказал.

Приближался Коротыш, с ним Крыжиха и Ирина.

Оказывается, Коротыш уже был здесь, вон следы его ног. Он первый нашел командира и полетел за Крыжихой.

Крыжиха расстегнула сумку, локтем коснулась своего лба — не то вытерла пот, не то поправила прядку, выпавшую из-под ушанки. Потом склонилась над Кириллом и почувствовала, что руки его в крови.

Ловкими движениями перевязывала его широким бинтом. Кирилл чуть не задохнулся от боли.

— Коротыш, — подняла Крыжиха голову. — Беги к комиссару. Скажи — нужен врач.

Коротыш рванулся к кустам у дороги.

— Врач? — переспросил Ивашкевич. Помолчал. Потом: — Михась!

Как длинная вечерняя тень, рядом с Ивашкевичем растянулась на снегу фигура Михася.

— Ранен командир, — полуобернулся к нему Ивашкевич. — Крыжиха тут не годится. Быстренько снимайся и ветром — в Медведичи. Там в отряде есть врач. И как можно скорее скачи с ним в наш лагерь. У них лошади. Ветром, ветром, Михась!

Длинная тень отодвинулась от Ивашкевича и сразу исчезла.

— Левенцов, держи сосняк. На дорогу пока не выходить. Я быстро. Давай, Коротыш. Далеко лежит?

Крыжиха все еще бинтовала Кирилла.

— Кирилл, — Ивашкевич опустился на колени в снег. — Кирилл. Послал за врачом. Скоро двинемся. А там — все в порядке!

Кирилл не ответил. Он вздохнул, боль, кажется, отступила.

Веки медленно сомкнулись, разделив мир надвое. В том мире, который они удержали, стало тихо, тихо и легко, над всем царило ласковое безмолвие. Чувство облегчения вливалось в успокоенное сердце, словно он перешагнул через все жестокое, выполнил все самое трудное и теперь испытывал лишь любовь ко всему, что хранил в себе, такую же сильную, как ненависть, которая только что безраздельно владела им.

Кажется, боль опять выползает откуда-то изнутри. Становится больно, невыносимо больно.

Он открыл глаза: сверкнул огонек выстрела, словно звезда покатилась в снег. Это было последнее, что восприняло его сознание.