Яков Цветов - Птицы поют на рассвете

«Что же собирается врач делать?» Кирилл не увидел того, что увидели другие, — руку, оторванную почти по локоть, и ладонь другой руки с перебитыми пальцами. Врач все-таки что-то сделал, потому что боль вдруг заполнила все тело Кирилла, и он разомкнул губы и крикнул, боль и крик следовали вместе, крик был тенью боли. Потом веки отяжелели, он не мог их удержать, они плотно опустились на глаза: все утонуло, накрытое налетевшим мраком.

Все тревожно следили за выражением лица врача. А он, склонив голову, напряженно смотрел в пол, посыпанный еловыми ветками, словно глаза его устали смотреть и ничего больше не видели. Должно быть, обдумывал положение, решил Ивашкевич.

Ивашкевич перевел глаза, он увидел непривычно тихое лицо Кирилла, в углубившиеся морщины его неподвижного лба стекал пот. Морщины переполнялись, и пот скатывался на закрытые веки, в запавших глазах образовались крошечные озерца.

А врач все молчал, Ивашкевичу молчание показалось слишком долгим. Что за ним? Какой приговор?

— Нужна операция. Немедленно, — сказал врач наконец.

Он снова умолк.

— Понимаете, нет хирургических инструментов. Наркоза тоже. Три дня назад во время боя разбили нашу аптеку.

— Какое решение предлагаете? — в упор посмотрел Ивашкевич. Он смотрел на врача, словно говорил: чудо невозможно, но если человек жив, смерти надо противостоять.

— Нужна хотя бы ножовка. Поняли? Немедленно.

Ножовка? Это было неожиданно. Чего проще — ножовка. Ножовки в лагере не оказалось. Все растерянно посмотрели друг на друга.

— Товарищ комиссар… — услыхал Ивашкевич. — Товарищ комиссар…

Он взглянул на Захарыча: что?

— Достану, — убежденно произнес тот. — Недалеко тут. Километров девять. А если спрямить дорогу, то и меньше. Можно отправляться?

— Сейчас же! — быстро повернулся к нему врач. — Сейчас же. Ни секунды не медлите. Понимаете? — почти кричал он.

Захарыч выскочил из землянки.

Он бросился в деревню, к тому самому кузнецу с черной повязкой на глазу. Захарыч иногда заходил к нему, если дорога лежала через эту деревню. Тот все расспрашивал поначалу про коров, которых увели из-под носа у немцев и полицаев. «Добре сработали», — радовался кузнец.

«Вот у кого добуду, — был уверен Захарыч. — У него-то уж есть…» Не чувствуя своего большого тела, почти бежал он через лощины, заваленные снегом. Ведь там, в землянке, освещенной керосиновой лампой, умирал товарищ по оружию.

Он наткнулся на деревья, вывороченные бурей, и упал головой вниз. Сухие сучья треснули под ним и больно вцепились в лицо. Расцарапанная кожа горела. С головы свалилась ушанка. Он пошарил вокруг, не нашел, вскочил и понесся дальше, напрямик, через болото. Болото не страшило. Кромку болота подморозило. Будет ближе еще на полкилометра. В землянке ждут его возвращения, ждут и верят, что принесет ножовку — возможно, спасение.

Кузнец, должно быть, давно уже спал. Он испуганно откликнулся на стук в оконце. Узнал, отворил дверь. Сон сразу отвело: что-то случилось?..

— Ножовку, друг. Ножовку… — едва шевелил затвердевшими губами Захарыч. — Беда…

Еще что-то, задыхаясь, сказал, и кузнец понял. Зажег фитилек, поднял над собой черепок, чтоб дыханьем не загасить, и пошел в чулан.

— Бери, — завернул ножовку в тряпицу. — Да постой же, — удержал Захарыча за рукав. Он заметил, что тот без шапки, что уши белые, одеревеневшие. — Мою вот возьми.

Торопливым движением Захарыч натянул на голову шапку и — за порог.

Долгая же дорога! И как глубок снег. И как медленно передвигаются ноги… Он бежал быстро, как никогда еще не бежал.

Только обогнуть камыш, и — недалеко лагерь. Он с трудом поймал дыхание, в ногах уже не было силы. Он спотыкался, тело заваливалось вперед. Опять бы не упасть. Даже сердце остановилось, когда подумал, что может в темноте выронить ножовку.

Уже совсем близко. Надо набрать побольше воздуха в легкие, и бежать будет легче. Надо сильнее отталкивать ноги, вот так, вот так. Эх, сбился в целину, потерял твердую дорогу. Он уперся рукой о подмороженный наст, но рука провалилась и ноги ушли в снег. Он лег на грудь, закинул руку подальше, ухватился за ствол дерева и подтянул корпус. Вытащил из снега ногу, потом выволок другую.

Он вбежал в землянку, взмокший, весь в снегу, тонкие льдинки висели на черной бороде. Остановился у двери, и там, где остановился, появились темные следы от снега, таявшего на сапогах. Молча протянул врачу инструмент кузнеца.

Врач заторопился.

— Начистить и прокипятить ножовку! Быстро! Спирт. Быстро! Быстро!

Хусто помог приподнять голову Кирилла. Кирилл вздрогнул. В рот влили спирт. Теперь голова легла прямо. Лицо было залито восковой бледностью. Крыжиха вытерла пот с его лба, мелкий, холодный.

Врач послушал сердце раненого.

Он приступил к операции.

— Ахтунг!

Гулкий голос перед самой камерой. Тяжелые сапоги остановились. И трое в темной камере настороженно прижались к стене.

Потом — долгая минута ожидания: что еще?.. Что могли бы значить эта отрывистая команда, топот сапог, оборвавшийся у двери?

Ржаво громыхнул засов, толстая обитая железом дверь тронулась и врезалась в полумрак камеры. Конвоиры скорее ворвались, чем вошли туда, с привычной ловкостью скрутили заключенным руки за спину и крепко связали веревкой. Потом вывели в коридор.

— Ахтунг!

Конвоиры пропустили их чуть вперед.

Тот, кто отдавал команду, шагнул первым, за ним потянулись заключенные и конвоиры с автоматами наизготове. Шли по коридору, длинному, узкому, будто стены сдвинулись и грозились сдавить всех. Две горевшие под потолком лампочки, зарешеченные, похожие на пыльные груши, окрашивали стены, лица в сизый цвет, и оттого все казалось холодным и мертвым. Спустились по лестнице, огороженной сверху донизу стальной решеткой, и вышли на тюремный двор. Сухой снег скрипел под ногами, будто хрустело раздавленное стекло.

Трое со связанными руками, словно сговорились, глубоко вдохнули морозный воздух. Они увидели перед собой грузовик с темным металлическим кузовом, похожим на высокий ящик. И еще успели заметить слева, совсем близко, приземистое дерево. Высушенное стужей, оно протягивало им свои кривые, твердые руки, обложенные снежными хлопьями.

Заключенные молча взглянули друг на друга.

— Ахтунг! — услышали они в третий раз.

После нескольких минут снежного света, ослепившего глаза, они снова оказались в давящей полутьме: их затолкали в закрытый кузов с коротким окошечком, заделанным железной сеткой под самым верхом. С громким стуком захлопнулась тяжелая дверца, и машина двинулась.

Федор присел на корточки, упираясь запрокинутой головой в переднюю стенку кузова, связанные сзади руки не давали привалиться к ней спиной. Он догадался, что машина повернула от тюремных ворот направо и катила прямо, потом левый поворот и снова прямо, еще раз влево… «На базарную площадь, — подумал он. — Дорога туда. А больше и некуда». Он ясно представил себе улицу, на которую — думал он — вынеслась машина, словно свободный, как бывало, шел сейчас по ней. Вот поравнялась машина с костелом, почти скрытым разросшимися тополями, и по обе стороны пошли одноэтажные домики… Опять направо, значит, кончился квартал — свернули как раз перед угловым трехэтажным домом с номером «семнадцать». Федор закрыл глаза, припоминая обвалившийся балкон, заколоченную дверь в среднем подъезде. Не раз бывал он здесь, в явочной квартире обкома. А машина катила дальше. «Конечно, на базарную. Больше некуда…»