Яков Цветов - Птицы поют на рассвете

— Значит, в субботу? — посмотрел он на Ивашкевича, потом на Левенцова. Те согласно кивнули.

Кирилл поднялся.

— Пора, — сказал он. — Надо затемно уходить. Одевайся, братец, выведешь до синь-озерского поворота. Как бы не сбиться. Дорогу-то я, пожалуй, забыл. А за поворотом двинемся куда-нибудь в нетра, в самую чащобу. Да, вот что, Петро. Нам топор дай. Вон под лавкой. Ты на Ведьминку соседский захвати. Нам же строиться…

— Бери, бери, — обрадовался Петро, что уже может быть полезен. — Я и пилу дам. Пила у Ивана есть. И лопаты возьми, обе. И гвоздей дам. Бери, Кирила, бери.

С печи снова спустилась Варвара.

— Может, какое барахлишко есть? — обратился к ней Кирилл. — Петровы обноски? Мы ж с ним одноростки. А то форма и форма. Вроде выходная одежа будет, — шутливо сказал он.

— Найдется, — ответил за Варвару Петро. — Старье. Ничего путного не осталось.

— А голому любая тряпка наряд…

Варвара порылась в чулане, собрала, видно, что могла. Вынесла вытертый, пятнастый, латаный-перелатаный пиджак, штаны, внизу обросшие бахромой, две застиранные сорочки, темные, с белыми плоскими пуговками до самого ворота, мятую неловкую шапку, сапоги с порыжелыми голенищами. Связала все это в узел из старого одеяла и смущенно положила на топчан.

— Такое и давать совестно…

— Давай. Нам оно как раз. Ну, спасибо.

Кирилл выглянул во двор, негромко окликнул караульных.

— Тронемся? — тихо спросил Петро, когда все вышли из хаты. Голос его упал до шепота. Но слова были хорошо слышны. Не дожидаясь ответа, шагнул за калитку.

«Чвых-чвых, чвых…» — месили грязь сапоги. «Чвых… чвых…»

Возвращался Петро болотистой дубравой, там, знал он, никто не мог ему повстречаться. Шел неторопливо, осторожно передвигая ноги. А когда попадал в мочажину, цеплялся за стволы деревьев и переступал по толстым корягам. Все в нем желало отдыха — ноги, руки, глаза, но что-то сильное держало его, и он не сдавался: хотелось идти и идти, миновать Теплые Криницы и идти дальше, и станцию оставить позади, и деревни и хутора за нею, и продолжать идти…

Ночь уже тронул рассвет, мрак тончал, тончал, словно рассеивался густой дым.

Петро выбрался на перелесье.

Он возвращался в Теплые Криницы, в старую хату, где сквозь прогнившие венцы задувает ветер, но в мыслях шагал вместе с Кириллом в синь-озерскую чащу. Он шагал в свою молодость, полную радости, опасностей, надежды. Он снова открыл всему этому доступ в душу, и это придало силы, которые было оставили его. Жизнь, оказывается, его не отвергла. Почему раньше это не приходило в голову? Разве ослабли его руки? Или в сердце уже не бродили желания? А может, с годами тускнеет все, что могло когда-то радовать, заставлять бороться, как тускнеют глаза, вянут мышцы, и тут ничего не поделать? «Нет, — покачал он головой. — Нет». Годы накопили в нем много такого, чего раньше не было. Да, и горечь тоже. И сомнения тоже. И поражения. Но оттого же он и сильнее! Дуб, сто лет хлестанный ветрами, кряж, он не согнется, как молодой дубок.

Предутренний свет окрашивал мир в холодные тона, и земля впереди и дальние рощи казались фиолетовыми. Природа сожгла уже все, что радостно творила весной, проявляя щедрость, силу и красоту свою. Ветер гнал под ноги ржавые и совсем черные листья и, покружив на месте, нес дальше след великого пепелища. Только сейчас увидел он суровый цвет поздней осени. Небо поднималось все в клубящихся косматых облаках, будто навстречу двигалось плотно сбившееся баранье стадо, которому нет начала и конца нет.

«Зайти разве к Алесю», — подумал Петро. Если повернуть на Грачиные Гнезда — крюк небольшой, — он выйдет на Алесину хату. Надо зайти. Самое время. И поговорить о поездке на Ведьминку. Вообще поговорить.

Петро и не заметил, как очутился в березовом подлеске, вынырнувшем из болота и еще влажном. Он осмотрелся и взял чуть выше. Желто-красный лист, как маленький сколок солнца, прилепился к носку сапога, и каждый раз, когда Петро заносил вперед ногу, казалось, что в воздухе вспыхивал луч.

Не хотелось думать, как теперь сложится жизнь. Во всяком случае, она обретала смысл, этого ей как раз и недоставало. Это утешило его, ободрило и заслонило все остальное.

— Здесь бросим якорь, — сказал Кирилл и, словно вправду якорь бросал, кинул на траву вещевой мешок. — Наш лес.

— Наш, — подтвердил Ивашкевич. — Тут все леса наши, — улыбнулся он.

В этом месте деревья отступили шагов на десять в стороны, и получился пятачок, поросший кукушкиными слезами.

— Поосмотримся давай, — сказал Кирилл.

Руками, головой, грудью прокладывая себе путь, двигались Кирилл, Ивашкевич и Михась еловым лесом, потом грабовым, потом свернули в березовый лес. Лес, лес, без конца, без просвета.

Такая чащоба, и птице отсюда не выбраться!

В густом, почти осязаемом воздухе уловил Михась горьковатый запах ив, который несет ветер на рассвете, и прохладное дыхание воды.

— Овраг, — сказал он. — И родники бьют.

Минут через пятнадцать действительно спустились в овраг, поросший ивняком и ольхой. С отвесного склона бил сильный ключ.

— Готовая баня, — пришло Михасю на ум. Вырыть в склоне нечто вроде котлована, достаточно глубокого и высокого, обложить бревнами, выстлать пол, достать какой-нибудь чан или там котел и вмазать в топку, поверх положить металлические пластинки из старых борон, что ли, и при случае прихватить на дороге несколько булыжников, и баня хоть куда. — И жарко и парко будет. А вода, вон она.

Ай да Михась!

Короткая разрядка, совсем короткая, через несколько минут о бане начисто забыли, говорили уже о другом, о самом важном для них. Они осмотрели доступные, труднодоступные и совсем недоступные места, и на участках, казавшихся доступными, решили устроить минные поля, подумали, где замаскировать проходы на железную и шоссейную дороги.

— Пока хватит. — Кирилл остановился. — Повернем.

Возвращались.

И опять тянулся березовый лес, потом свернули в грабовый лес, потом шли еловым лесом…

Такая чащоба!

Якубовский ждал их за деревьями, возле пятачка, куда они должны были вернуться. Неслышно вышел он им навстречу.

— Лагерь слепили вон там.

Он шел впереди, в направлении, куда показал. Сверху падали тихие сумерки и покрывали траву.

Через четверть часа вышли к палаткам.

Костер давно догорел. На таганке висело ведро. Кирилл заглянул в ведро и увидел вкусно пахнувшее золотое дно. Пшенная каша! Алеша Блинов дул на подернутые сединой чешуйчатые головешки и подкладывал сучья в разгоравшийся огонь.

— Разогрею.

— Не надо, Алеша, — устало сказал Кирилл. — Мы так. Очень хочется есть.

Жадно ели они остывшую пшенную кашу. Уже потом, когда поели, Кириллу показалось, что каша отдавала болотным запахом.