Яков Цветов - Птицы поют на рассвете

И от мысли, что ее ждет Костя, что еще недавно была она во власти опасности и выполнила боевое поручение, ей стало хорошо. Она думала о Косте. Мысль о нем, как свет в полдень, окрашивала все, что она делала и что сделает когда-нибудь.

Она и не заметила, как произошла в ее жизни перемена. Что-то новое и большое, чего и не выскажешь, возникало в ней, и росло, и росло, и заполнило всю ее. Этого, казалось, ждала она всегда, во всяком случае, с тех пор, как ощутила себя взрослой. Она отдавалась этому чувству, как отдаются синей волне у берега моря, и чувство это творило жизнь такой, какой ее видело радостное воображение. И прибавляло силы, и защищало от несчастий, уже случившихся, и бед, которые еще предстоят.

Ирина бежала и думала о Косте, и это приблизило его настолько, что он был уже возле. Но спокойствия все равно не испытывала, его не мог принести и Костя.

Карманный фонарик, как светляк, мигнул было, погас, опять мигнул. Он остановил ее бег.

— Ирина… Я… — тихий, твердый голос.

— Костя!

И уже не было ночи, страха, леса и всего, чем полон ночью лес, когда человек в нем один.

Она спросила:

— Давно ждешь?

— Показалось, давно. Все время боялся, не так пойдешь и заблудишься, — сказал Левенцов, и она поняла, чем были заняты его мысли.

— Чего было волноваться. Я же знаю, где горелые сосны.

Левенцов сверился с компасом. Они пошли. Тьма давно убрала все, что было на пути, и исчезли ориентиры, которые Левенцов запомнил, когда шел сюда из лагеря. «Ничего, — успокаивал себя. — Пока будем идти лесом, взойдет луна. А с луной и ориентиры вернутся».

— Как же там? — наклонил Левенцов голову.

— Рассказывать как попутчику или как лейтенанту докладывать? — шутливо откликнулась Ирина. Ей было хорошо от сознания, что выполнила задание командира, первое задание, и оттого, что возле нее он, Костя. Он был рядом, у самого плеча, она чувствовала его теплое, ровное дыхание. Хотелось как можно дольше идти в лагерь.

До лагеря было далеко, и она уже успела опять пережить минуты, когда с Оксаной подъезжала к часовому у ворот, когда из караулки вышел комендант и стал читать ее удостоверение, когда въехала на территорию склада и, стараясь казаться ко всему равнодушной, посматривала, где что. Вполголоса рассказывала Левенцову, что видела и что слышала.

— А теперь, Костя, что будет?

Левенцов помедлил с ответом.

— Это дело командира.

Впереди мигала голубоватая звезда. Они шли на нее. Звезда указывала путь. Она двигалась просекой, потом спустилась в овраг, потом вышла на голый простор и снова забралась в лес. Они смотрели на звезду и шли на нее. Звезда все время была впереди.

— Скорее бы все это кончилось, Костя, — голос Ирины стал грустным, тяжелым. — Войне бы конец.

Надежды, которые когда-то, как все надежды юности, обещали скорую радость, отошли сейчас далеко, и — казалось ей — понадобилось бы бессмертие, чтоб они сбылись.

— И еще долго вот так? Война эта?

Левенцов молчал.

Потом она услышала:

— Не знаю.

Покачал, наверное, головой. Она смотрела на него, но во тьме не видела этого.

— Ну все-таки? Неужели это может длиться долго? Не один же человек, не сто, — целый народ страдает. Долго? Да?

— Не знаю. Не знаю. Может быть, год. Может быть, два. Может быть, больше. А потребуется, то и всю жизнь.

Теперь умолкла она, и Левенцов чувствовал, что молчание ее горестно.

— Иринка… — сжал ее руку.

Она подняла голову, посмотрела в темноту, произнесшую ее имя, и могла бы поклясться, что видела его, Костю, как если б сейчас светило солнце. И задумчивые глаза на тонком смуглом лице, и обветренные губы, и ровные ряды зубов, словно крепко вылепленные из снега, и шрамик над левым виском…

— А шрамик у тебя от чего?

— Шрамик?

У него и в самом деле шрамик, — вспомнил он, беззвучно рассмеявшись. След озорного детства.

— Оспу мне в том месте привили…

Что-то неладное почувствовал Левенцов под ногами.

— Видишь, Иринка, отвлеклись, и дорога от нас ушла. Болото… Места же здесь такие. Оступись, и угодишь в тартарары.

Болото, тьма и все остальное, когда любишь, это уже не тьма, не болото, это что-то другое, не страшное, подумалось ей.

Да, да. Она любила. Она любила этого человека. Хотелось вспомнить минуту, когда это началось, обстоятельство, вызвавшее это чувство, и не могла. И не могла. Странно, подумала она, самое сильное, самое большое и радостное возникает вдруг, даже неизвестно отчего. Ну, когда поняла она, что любит? Может быть, когда он спас ее от Кнопки? Или еще раньше, в то утро, там, на болоте? Или, может быть, когда после Гиблого острова уходила с Костей в лагерь? Или уже здесь, в отряде, шевельнулось это чувство?.. Странно, что в памяти не запечатлевается мгновение, когда это происходит. Ведь только для любви и бьется у человека сердце. Как глаза, чтобы видеть, как уши, чтобы слышать. «Судьба! Конечно же, судьба. Без судьбы ничего не бывает», — знала она. Сколько раз они, стайка подружек, в четвертом, пятом, шестом и во всех последующих классах, убеждались в этом. Все — судьба, и то, что на каникулы поехала к дядюшке Кастусю, и то, что именно здесь Костя выбросился на парашюте, и то, что пошла собирать клюкву…

Ей захотелось сказать ему все это.

— Костя…

— Что? — откликнулся рассеянно. Сквозь лес уже пробивалась луна, и в зыбком ее свете можно было разглядеть местность. Левенцов соображал, как выбираться из болота, в которое забрели. — Что? — повторил.

Она вдруг передумала и не стала говорить. Левенцов услышал ее сдержанный, приглушенный смешок.

— Забыла — что…

— Иринка, какой ты еще несмышленыш. Разве до смеха тут?

И все равно, ей было смешно, было радостно, было хорошо.

— Значит, день рождения? — улыбнулся Кирилл, выслушав Ирину. — Ну, день рождения и на войне отметить не противопоказано. Особенно в тылу. — Это сказал уже Ивашкевичу.

— Есть, есть над чем подумать, — произнес тот.

День рождения. И шнапс, которым запасся именинник. И приглашение. Ирина принесла определенно стоящие вести.

— Боялась? — похлопал Кирилл Ирину по плечу.

— Боялась. А теперь даже смешно…

— Как комендант, ничего?

— Очень даже… — задорно откликнулась Ирина. — Лейтенант.

— Может, лейтенант и ничего, — рассмеялся Кирилл. — А дурак. Прикинем-ка, братцы, сколько же там архаровцев. Комендант. Три смены часовых у землянок-складов. И у ворот. Ночью, считайте, у ворот по двое. И еще патруль. Сказал, значит, нужно шестнадцать девочек? Так, шестнадцать… три бидона молока через день. Дурак твой комендант, — снова похлопал Ирину по плечу.

— Возможно и это, — сказал Ивашкевич. — Но видно, привыкли уже, что находятся в глубоком тылу, и не очень опасаются. Как дома.

— А мы тем более дома… — сказал Кирилл.