Игорь Бондаренко - Такая долгая жизнь

Колонна выстроена. Наведен «порядок». Еще одно слово добавилось к лексикону угнанных — «орднунг», немецкий порядок.

Русские не представляли той жизни, которая их ждала. Знали, что им будет плохо, но как? Будут плохо кормить. Это понятно. Заставлять много, непосильно работать. Тоже ясно. Будут издеваться… Но как издеваться? Вот тут воображения и не хватало…

Неподалеку от вокзала начались развалины. Чем дальше углублялись они в старый город, тем развалин становилось больше. Теперь уже целые кварталы лежали в руинах. Едкий, тошнотворный запах держался здесь. Володя еще никогда в жизни не видел таких развалин: железные развалины завода он видел и на всю жизнь их запомнил, а сплошные развалины жилых домов — нет. И этот запах… Что это за запах?

— Это трупы! Так пахнут трупы! — шепнул ему сосед по ряду в колонне.

Они шли и шли, а развалины не кончались — сплошные горы битого кирпича, кое-где обгоревшие остовы зданий, закопченные стены с пустыми глазницами окон, в которые были вставлены куски серого неба. Это было так непохоже на все, что до сих пор Володя видел в Германии. Вся Германия лежала целенькой, была свежевымытой, нетронутой. А этот город был в развалинах. Позже Володя узнал, что Росток одним из первых немецких городов подвергся уничтожающему налету английской королевской авиации. Росток и Кельн.

Володя шел в четверке, вторым с краю от обочины. Под ногами у него хрустели мелкие битые стекла.

Вдруг по рядам прошло какое-то движение. От первых рядов оно покатилось к задним. Навстречу им по улице двигалась колонна, тоже под охраной вахманов с собаками… Свои? Русские?

Когда колонны сравнялись, послышались возгласы:

— Откуда? Русские?..

— С Донбасса…

— Из Таганрога…

— С Киева…

— А вы откуда?

— С Харькова… Есть из Курска…

— Ну как тут?

— А вот поживете, узнаете…

Люди в колонне, которая им попалась навстречу, были обряжены в какую-то тусклую темно-синюю дерюгу, на ногах у них были деревянные колодки, которые звонко, назойливо клацали о брусчатку мостовой.

Колонны проходили совсем близко друг от друга — улица была довольно узкой, и вновь прибывшие могли хорошо разглядеть тех, других, которые уже жили в этом городе. Лица их были серыми, изможденными, и во всем их облике сквозила тоска, понурость, безысходность.

— Давно вы здесь? — выкрикнул кто-то из вновь прибывших.

— Уж два месяца… — И это было сказано так, как будто — «два года».

Колонны разошлись, и клацанье за спиной постепенно затихло.

У «стариков» был уже свой лагерь, а для вновь прибывших лагеря еще не успели сделать — слишком много стало прибывать рабов из разных стран.

На окраине города, неподалеку от леса, уже три года пустовало здание, нечто вроде захудалого клуба, с большим залом. На втором этаже тоже было довольно большое помещение для игр. Называлось оно «Спорт-Паласт», потому что находилось неподалеку от стадиона, мимо которого потом каждый день гоняли заключенных на работу, а на стадионе занимались воспитанники «гитлерюгенд».

Глава фирмы Эрнст Хейнкель, который приобрел русских рабов, распорядился снять это помещение в аренду и временно, пока не построят новый лагерь, разместить партию пригнанных из России. В зале, внизу, поставили впритык семьсот двухэтажных деревянных нар. На верхнем этаже разместили еще триста. Таким образом здесь сумели вместить около двух тысяч человек.

За несколько минут до подъема в помещение бесшумно входили вахманы с собаками. Собаки тоже как бы вступали в эту игру: вели себя смирно, не лаяли, не визжали. Все как бы занимали места в засаде перед охотой.

Ровно в четыре раздавалась команда дежурного коменданта, и тут начиналось…

Если дежурил Глист, то команда звучала по-немецки: «Ауфштейн! Лёс! Шнелль!..»; если Во́йна, команды следовали по-польски: «Вшистски вставать, не то бендже во́йна! Холера…»; Курт — прибалтийский немец — любил матерные выражения. Он был виртуозом по этой части.

Как только раздавались команды, вахманы спускали собак. Застоявшиеся овчарки прыгали на койки, хватали спящих, но не кусали — стягивали одеяла, скалили зубы, злобно рычали. У вахманов из рукавов выскальзывали змееподобные гуммы. Попадало всем: и тем, кто замешкался, и тем, кто просто оказывался поблизости.

Больше других свирепствовал Глист. Этот высокий, худой, подтачиваемый какой-то болезнью немец с усиками под Гитлера вел в «Спорт-Паласте» «свою» войну с русскими.

Война тоже был садистом, изощренным и отвратительным. Говорили, что он «подорвал» свое здоровье в Польше, где участвовал в массовых расстрелах. Подъемы он производил шумно: вахманы бегали между рядами, собаки неистовствовали. Сам Во́йна, выкатив безумные пустые глаза, размахивал гуммой над головой, раздавая удары направо и налево. Бил он в это время без особой злости, так, для «порядка». Если же ему кто-нибудь не нравился: стал не так, посмотрел не так, — тогда худо. Удары с остервенением сыпались на «провинившегося». В этих случаях Во́йна мог забить до смерти. Но обычно у него раньше начинался припадок эпилепсии, он падал на пол, колотился головой, изо рта появлялась пена… Это только и спасало.

Матерщинник Курт редко пользовался резиновой дубинкой. Как и начальник лагеря Ранге — его называли здесь лагерфюрер, — он любил бить попросту — рукой.

В соответствии с тем, кто дежурил, вели себя и вахманы. На дежурствах Глиста и Во́йны были крикливыми, щедрыми на удары гуммами; при Курте больше бранились, грозили, чем били. Правда, среди вахманов встречались и «чистые энтузиасты». Например, «бельгиец». Тот работал «на совесть» при любом коменданте: за малейшее, как ему казалось, отклонение от правил, за нарушение «орднунга» — удар резиновой дубинкой по голове. Нагнулся за окурком на мостовой во время движения колонны — удар по голове. Он почему-то любил бить именно по голове. Потом уже, как-то будучи в «хорошем настроении», пояснил: «Берегу одежду! Одежда государственная…»

Одежду выдавали всем одинаковую: спецовка из синей дерюги, из стекловолокна, деревянные колодки (гольцшу) на ногах.

Наступила осень. Володю как взяли в мае в пиджачке, так он и ходил. Полгода он отдавал одному дядьке с Западной Украины «кременчугскую махорку» — грубо порубленные бодылья, пахнущие табаком. (Таких бодыльев на неделю давали по горсти.) На махорку он выменял «москвичку» с драным верхом, но под верхом была какая-то собачья шкура, она его и спасала.

Подъем в лагере «Спорт-Паласт» был в четыре часа. После подъема, примерно час, заключенных не трогали. Некоторые даже ухитрялись в это время прилечь — лишь бы вахманы не заметили, когда войдут снова, чтобы гнать на построение.