Митко Яворски - Люди переменились

— Митю, ты ли это, сынок? — прошамкала она, пошевелив пальцами.

— Я, а кто же! — ответил неожиданно громко Митю, не глядя на мать.

— Голос твой узнаю, такой же как прежде, — с трудом проговорила она и, словно истратив на это последние силы, закрыла глаза и стала дышать ровнее.

— Голос тот же, да я сам не прежний, — так же громко сказал Митю.

Мать тяжело дышала. Он еще немного посидел возле матери и встал. Немного спустя, постукивая костылем, он уже ковылял к корчме Портного.

Иван Портной встретил его молча и неприветливо. Он чувствовал куда ветер дует и, в ожидании событий, совсем не радовался встрече с Митю Христовым. Немного утешало его то, что в корчме не было никого, кроме деда Цоню.

На душе у Митю Христова было тяжело, это было не просто забота о том, как спасти шкуру. Он прислонил костыль к столику и подпер голову кулаком, точь-в-точь как тогда, когда Портной уговаривал его стать полицейским. Но об этом он и не вспомнил. Вообще-то он был человеком непьющим, почему же ему так хочется сейчас выпить?

— Дай двойную! — заказал он, подняв голову, и снова подпер ее кулаком. Ему вспомнилось, как он давеча, у постели матери, почувствовал себя прежним Митю. Это было обманное чувство, он далеко не прежний, и именно это его мучило…

Иван Портной за прилавком молчал, довольный тем, что Митю не заговаривает с ним. Дед Цоню поднял стопку.

— Будь здоров, Митю!

Митю обрадовался, что его приветствуют.

— Поди сюда, дедушка Цоню! — пригласил он старика.

Дед Цоню, отпил глоток и подсел к Митю.

— Мать проведать приехал? — спросил он.

— Мать, — коротко ответил Митю, ожидая другого вопроса.

— Вижу я, костыль у тебя, — продолжал дед Цоню.

— Дай еще двойную, — сказал Митю, не отвечая.

Портной поставил стакан на стол и поспешил отойти.

— Никак ты выпивать стал, — заметил дед Цоню.

Митю Христов не отвечая, выпил залпом.

— Ты с меня пример не бери. Берегись, чтобы не пристраститься, а то тебе трудно придется. Похудел ты, гляжу я, быстро хмелеть будешь.

— Как же человеку жить, ежели он ни к чему пристрастия не имеет и ничего не любит, дед Цоню.

— А ты, верно, слезы любишь?

— Нет, не припомню, чтобы я когда плакал, — не поняв, ответил Митю Христов.

Он вдруг схватил костыль, оперся на стол и, с неожиданной ловкостью взобрался на него. Дед Цоню прихватил стопку, чтобы Митю не опрокинул ее и с изумлением глядел на него. Митю Христов вдруг заговорил, громко, словно перед тысячной толпой:

— Я, — он стукнул себя кулаком в грудь, — выпускаю и запираю по несколько раз на дню пятьдесят человек. Они мне подчиняются. У тебя были когда-нибудь подчиненные, знаешь ты, что это такое пятьдесят человек под своим началом иметь?

Дед Цоню, не допив вино, встал, положил на стол деньги и пошел к дверям.

— Придушить бы тебя, гада, да некому, — пробормотал он себе под нос уже в дверях, перекрестился и вышел.

— Пятьдесят человек я выпускаю и запираю! — злобно кричал ему вслед Митю Христов, но тот уже закрыл за собой дверь.

Митю Христов обмяк, опустился на стол, несвязно бормотал:

— Трудно мне словами сказать, а я все понимаю… Только как это людям объяснить, чтобы поняли… Я всегда за правду стоял… — он схватил себя за куртку и рванул ее, будто она его душила.

Портной молча выглядывал из-за стойки. Митю Христов снова встал на столе, хотел снова что-то сказать, но вдруг почувствовал вокруг себя пустоту и промолчал.

На дворе была уже ночь.

Митю Христов пришел домой.

— Мама как увидела тебя, так ей полегчало, — сказал ему брат, когда он вошел в кухню.

— Я уезжаю.

— Чего ж так скоро?

— Служба…

— Поужинай хотя бы, — сказала невестка и стала собирать на стол.

Митю Христов подумал, прикинул что-то в уме и сел за стол. Ел молча и торопливо. Встал, опираясь на костыль и ушел. Брат проводил его до ворот, уговаривая взять еды на дорогу, но Митю предпочел ничего не взять, чтобы руки были свободны.

Он вышел на шоссе у общинного правления. На лавке сидели, покуривая и беседуя крестьяне. Митю Христов, ни с кем не здороваясь, оперся на костыль и стал терпеливо ждать. Заболела нога, костыль больно давил под мышкой, не он не пошевелился. Наконец затарахтела, подъезжая, телега. Митю Христов вышел на середину шоссе. Возница, молодой паренек, остановил лошадей.

— Откуда ты? — спросил его Митю Христов.

— Из Драгановцев.

— А куда едешь?

— В город…

Митю Христов взобрался на телегу и устроился поудобнее на сене.

Луна сияла как улыбка на девичьем лице. Было светло и листья придорожных тополей серебрились под легким ветерком. От земли дурманяще пахло весной.

Парень забыл о седоке и вздрогнул, услышав его громкий голос.

— Гони быстрей! — Митю Христов опустил голову на грудь.

Парень тщетно пытался разгадать, кого он везет. Он ехал по обочине, где толстый слой пыли поглощал шум колес и смягчал тряску. Седок молчал, и парень вернулся к своим мыслям.

С неба сорвалась звезда, черкнув по небосклону. Парень ахнул.

— Чего ты, с дороги сбился?

— Звезда померла.

— Звезды не помирают, а гаснут, — назидательно сказал Митю Христов.

— А мне одна баба как-то сказывала, будто звезды — это души людей.

Заднее колесо въехало в кювет, телегу тряхнуло, и она накренилась.

— Осторожней, ты! Чего доброго, вывалишь меня.

— Я на небо глядел, — оправдывался парень.

— Когда телегой правишь, ты только на дорогу гляди.

Когда Митю Христов был молод, как этот парень, он тоже заглядывался на звезды, а теперь — на что они ему сдались!

— Гони побыстрей!

Очень ему было нужно ездить в село! Будто мать могла выздороветь от его приезда. Смешно! И как это он поддался? Ему не терпелось вернуться в тюрьму. Он мечтал о том, как войдет в прохладный полумрак коридора, и ему станет легче дышать.

— Быстрее, паря, быстрее! — повторял он.

Митю Христов добрался до тюрьмы на следующий день утром. Устав с дороги он с наслаждением вытянулся на кровати. Все было как прежде: низкий сводчатый потолок, маленькое темное окошко. Двенадцать ключей висели на кожаном ремне. Только в нем самом что-то изменилось за эти два дня. Ему казалось, что вернувшись сюда он вновь обретет душевное равновесие. Он никак не мог избавиться от впечатлений, которые привез из своей поездки. Как погано устроен человек — и все на него влияет и оставляет след. И пламя очага, и трава, и небо, и костлявая рука матери… Как это он не удержался от поездки! Не надо было ему ездить. Он ворочался в постели и никак не мог заснуть. Заснул только перед рассветом, но его скоро разбудил звон тюремного колокола.

«Выходят. Сейчас начнут кружить по двору. Сегодня я не выйду, и так на два дня раньше воротился», — подумал Митю Христов. Он укрылся с головой, чтобы не слышать топот ног в коридоре. «Вот повели свое хоро», — подумал он минуту спустя и не смог удержаться. Встал. Только глянет в окно и снова ляжет и уснет, ведь он устал. Заключенные обходили по кругу двор, как всегда, остерегаясь ступать на полоску травы под стеной… Ему припомнился возница, луга по обе стороны шоссе… Он взглянул на небо…