Ильяс Богатырев - Цена человека: Заложник чеченской войны

– Вы не можете такие вещи говорить о нас. Вы вообще не знаете нас. Мы видели эту войну и знаем о ней немногим меньше, чем вы. Мы не следили за военными операциями и не считали количество героев, победителей и побежденных. Мы всегда показывали простых людей, не по своей воле оказавшихся в пекле войны и ненавидевших ее. Мы всегда искали и находили человеческое в солдатах, выполнявших приказы, и в боевиках, защищавших свой дом и семью. Вы ничего об этом не знаете.

– В воевавших здесь русских солдатах не было ничего человеческого. Все эти солдаты либо бездуховные вооруженные уголовники, либо пушечное мясо. Ты понял, журналюга-фээсбэшник…

Понятно было одно: с таким человеком разговаривать невозможно, просто не имеет смысла. Об этом же говорил мне и Влад, периодически толкая меня локтем. У этого человека с прошедшей войны накопилось столько ожесточения и злобы, что ему надо было наехать и выругаться на кого-нибудь из ненавистной Москвы – ими оказались мы с Владом. Но не мог я промолчать и не сказать хотя бы самого главного.

Еще долго после разговора я не мог успокоиться, он произвел на меня такое давящее впечатление, что невозможно было просто забыть об этом и переключиться на что-то другое. В тот момент я подумал, что война в Чечне не кончилась. Кругом тихо и спокойно, как бывает на всех руинах после беспощадных боев и кровопролития. Война опустошила и ожесточила людей, но c прекращением военных действий война не ушла в прошлое, не покинула умы и души людей. И с этой точки зрения неважно, кто выиграл войну. Простые люди, не воевавшие, но пережившие все тяготы и лишения, безвинно потерявшие в войну родных и близких, ожесточившиеся на ней – главная беда войны. У таких людей в какой-то момент происходит внутренний не то чтобы надлом, нет, надлом – это другое, скорее – мгновенный, испепеляющий пожар, ожоги от которого вряд ли когда-нибудь заживут. Они никогда уже не станут нормальными людьми, они не способны забыть свои боль и отчаяние. Взгляд на мир у них становится черно-белым. Больше всего надо остерегаться таких людей, потому что всякие войны кончаются, а такие люди живут еще долго после победы или поражения. И чем дольше длится война, тем юнее эти «дальтоники», ибо в руки берут оружие молодые, не знающие ничего, кроме войны, и готовые пронести ненависть через всю свою жизнь. Говорят, первой жертвой любой войны становится правда. Мне кажется, именно эта правда об искалеченных и обозленных душах и становится первой ее жертвой.

«Война всегда одинакова: двое горемык в разных формах, полумертвые от страха, палят друг в друга, а какой-то представительный сукин сын, сидя с важным видом в своем кабинете под кондиционером очень далеко от того места, где идут бои, покуривая сигару, изобретает лозунги, знамена, национальные гимны и набрасывает эскизы памятников неизвестным солдатам, пока те ваяют эти памятники из грязи и дерьма. На войне наживаются лавочники и генералы, дети мои. А все остальное – фуфло».

Наш ожесточенный посетитель ушел, приговаривая: «Сидите и не рыпайтесь. С вами только так и надо!» А мы еще долгие часы оставались в некоем оцепенении. Никогда раньше я не слышал ничего подобного от чеченца. Я лежал на противно скрипучей кровати и думал: ведь он не один в Чечне ходит с такими мыслями. Плохой же я журналист, если не замечал этого раньше. Бывало, конечно, во время командировок, что кто-то из толпы выкрикивал оскорбления, но быстро и незаметно смолкал под давлением большинства. Слава богу, люди все-таки в большинстве своем забывают плохое, избавляются от него, освобождаются, чтобы жить дальше. Трудное это дело – ходить по жизни с тяжелой ношей ненависти и злобы, очень много человеческой энергии они пожирают. Мне кажется, такие люди долго не живут, иссыхают изнутри и тают раньше времени.

Однако нам надо было думать о собственной участи. И я снова «впряг» Влада в работу по обдумыванию побега. Поскольку я плохо видел без очков, то все время просил его приглядываться к деталям окружающей обстановки и обо всем рассказывать мне. Сильно прищурившись, я что-то видел, но всех подробностей разглядеть не удавалось. Особенно меня интересовал путь через окошко в туалете: я понимал, что лучшего способа не найти. И вот мы решились. На сей раз и Влад был готов, ведь теперь попытка освободиться не требовала от нас причинять кому-либо вред или убивать, надо было просто взять и убежать – таков был план. Мы более или менее определенно представляли себе район, где нас удерживали: знали, что это достаточно плотно заселенная одноэтажная окраина Грозного, утопающая в зелени, что было нам очень на руку. В отличие от предыдущего места, где мы сидели замурованные в четырех стенах, здесь окна не были заколочены, а входная дверь за смежной комнатой охранников целыми днями оставалась открытой нараспашку и у нас была возможность изучить окружающую обстановку. Однако только мы стали выбирать наиболее удачное время для побега, когда охрана дремлет, а кругом полная тишина, обнаружилась неприятная подробность. Как-то раз Влад пошел якобы справить нужду и вернулся с вопросом, знаю ли я, кого он заметил во дворе дома, куда выходит окошечко в туалете. Оказалось, по двору то ли с автоматом, то ли с винтовкой в руке расхаживал тот самый озлобленный «гость».

Вот это был облом! Наши новые хозяева обставили нас со всех сторон, подтянув к круговой обороне и охране и своих соседей. По всей видимости, в этом квартале жили земляки – община выходцев из Бамута, представители одного тейпа, скоординировавшиеся, чтобы сорвать за нас большой куш. «Перехватчики» организовали бригаду из жителей округи еще и потому, что побаивались, как бы наши первые хозяева, прознав, кто у них перехватил «товар», не захотели силой вернуть нас обратно. Так или иначе, помышлять о побеге оказалось слишком рискованно. Мы пали духом и смолкли на долгие, невообразимо растянувшиеся дни и ночи. Ходили из одной комнаты в другую, валялись на кроватях, теребили свои обросшие физиономии и длинными ногтями вылавливали из волос грязь, ковырялись в подмышках, бездумно смотрели на тупые развлечения скучающей охраны и вроде перестали даже чего-то ждать.

В одну из таких ночей нам завязали глаза и повели на выход. Посадили в машину, велели не дергаться и молчать. Я поймал себя на мысли, что не испытываю никакого волнения. Ноль эмоций. Все равно, куда везут, зачем…

У каждого журналиста, работавшего в Чечне, был свой более или менее постоянный водитель. Он же зачастую выступал как проводник по постоянно менявшимся маршрутам войны и в большинстве случаев гостеприимно предоставлял нашему брату свой дом для ночлега. Был такой водитель и у меня. Его звали Лёма, лет под сорок, немногословный и опытный, в прошлом профессиональный водитель грузовика на какой-то городской автобазе. Мы познакомились с ним у площади перед Домам печати, у «трех дураков», как называли памятник трем революционерам, боровшимся за советскую власть в Чечено-Ингушетии.