Игорь Лощилов - Отчаянный корпус

— …подписал постановление о новом государственном займе развития народного хозяйства нашей страны.

Слушатели радостно перевели дух, а Зайкин начал взбираться на новый гребень:

— Это постановление — акт величайшего доверия вождя к своему народу, ко всем советским людям. Прислушайтесь, как весело гудят ожившие заводы, как яростно клокочут воды возрожденных гидроэлектростанций, каким радостным детским смехом наполнены поднятые из руин города…

Зайкин сделал паузу, и тишина наполнилась городскими звуками.

— …А там, вдали, — теперь он напоминал впередсмотрящего, вглядывающегося в кромку неведомой земли, — зримо сияют остроконечные вершины коммунизма, заветной мечты многострадального человечества. Велики наши свершения и грандиозны планы, а все это требует немалых средств. Есть ли они у нас?

Зайкин снова возвысил голос почти до предела и затем бросил в звенящую тишину как нечто само собой разумеющееся:

— Безусловно, есть. Необъятны просторы нашей Родины, плодородны нивы, обильны воды, богаты недра. В наше народное хозяйство за последнее пятилетие вложено около пятисот миллиардов рублей. Много это или мало? Таким количеством, если класть рубль к рублю, можно выложить расстояние от Земли до Луны! До Луны!

Тут многие непроизвольно обратили лица к синеве, где пролегала эта рублевая трасса.

— Тогда спрашивается, может ли государство при этаком богатстве обойтись без нашей скромной помощи? Безусловно, может. Зачем же в таком случае оно обращается к нам?

Снова наступила тишина, только начальник политотдела тревожно шевельнулся: что за странная постановка вопроса?

— Здесь-то и заключается мудрость нашего гениального вождя! — не дал обостриться тревоге Зайкин. — Он хочет сделать каждого человека причастным к торжеству общего дела. Ведь государство с помощью облигаций вступает в прямые финансовые отношения с каждым желающим, поднимает его до своего уровня, делает в какой-то степени деятелем государственного масштаба. Государственного! В этом возвеличивании человека труда и есть политический смысл подписной кампании, ибо, как учит товарищ Сталин, из всех ценных капиталов, имеющихся в мире, самым ценным и самым решающим капиталом являются люди, кадры. Можно ли после познания истинного смысла подписанного вождем постановления не оправдать его доверия?

Здесь настало время для громогласного призыва к активному участию в новой кампании, но Зайкин не унижался до банальностей. Его дело — заложить идеологический фундамент и предоставить другим под застройку. Он со значением оглядел слушателей, как бы давая понять, что ответ на заданный вопрос очевиден, и закончил непременным экскурсом в историю:

— Тесей, сын царя Эгея, одолел злобного Минотавра, но он вечно блуждал бы во тьме лабиринта, если бы не имел путеводной нити Ариадны. Для нас такой путеводной нитью служат указания товарища Сталина. Будем же неуклонно следовать им по пути к лучезарному будущему!

Зайкина наградили шумными аплодисментами, он сошел с трибуны и почти сразу же обрел обычную безликость. За ним стал нудно читать речь по бумажке старшина Сердюк из пятой роты. Имел он недобрую славу. Был известен чрезвычайной скаредностью, например выдавал нитки на подшивку подворотничков, отмеряя их по линейке, но еще более — зловредностью, границы которой далеко выходили за скромные обязанности старшины роты. Говорили, что до училища он служил в каких-то органах, то ли НКВД, то ли СМЕРШ, во всяком случае, таких, при упоминании которых принято невольно снижать голос. Прежняя служба наложила отпечаток на его отношения с воспитанниками: он устраивал засады на самовольщиков, делал внезапные обыски на предмет выявления курильщиков, проводил долгие допросы нарушителей. В память о прошлой службе у него сохранился именной миноискатель, с которым он в первое время часто ходил по училищным окрестностям в надежде наткнуться на следы вражеских лазутчиков и диверсантов. Понятно, что суворовцы платили ему активной нелюбовью, а сейчас демонстративно не слушали. Лишь Зайкин изображал подчеркнутое внимание и аплодировал громче других.

Затем говорил помощник начальника политотдела по комсомолу лейтенант Беляков. Его тоже никто не слушал. Причина такого пренебрежения для питомцев Кратова не требовала объяснений: он был у них когда-то помощником офицера-воспитателя и запомнился вздорным характером да еще красными щегольскими сапожками, давшими прозвище — Гусек. К счастью, у него не было возможности проявляться в полной мере. Он хорошо рисовал и часто привлекался для оформительских работ. Особенно ему удавались копии творений художников Кравченко и Решетникова, поговаривали даже, что он пишет собственную картину «Сталин под Ржевом», в которой вождь будет изображен рядом с орудием, стреляющим прямой наводкой. Словно в подтверждение таких разговоров он скоро исчез, но спустя некоторое время появился снова, уже лейтенантом — художник, видимо, из него не состоялся и уступил место комсомольскому работнику.

Гусек был суетлив и подвижен, как ртуть, и с такой же легкостью относился ко всякому делу. Прибежит, скажем, на собрание и сразу же начинает томиться, сучить своими маленькими ножками (красных сапожек уже не носил, с формой стало построже), потом не выдержит, бросит несколько общих фраз и сбежит — ему-де еще на три собрания надо поспеть. Рядовых комсомольцев не замечал в упор, не мог запомнить ни одной фамилии и не разговаривал, разве что прочтет стихотворную строчку и спросит: кто написал? Читал обычно из Маяковского или Светлова, так что ребята скоро научились отвечать безошибочно. Зато комсомольских секретарей признавал издали. Улыбается, тянет руку — как дела? Тот, кто неопытный, начинает рассказывать, а Гусек уже завидел другого, бежит навстречу — как дела? Особенно скор он оказался на комсомольские почины, чуть что, призыв напишет, а там и с рапортом подоспеет.

Сейчас Гусек закатывался в привычном раже: «Мы все в едином порыве», «Коммунизм — это молодость мира», «Тебе, Родина, — жар молодых сердец». Перешел на стройки коммунизма, помянул блюминги, тюбинги, слябинги и шагающие экскаваторы, а в конце речи, говоря об указаниях вождя, осмелился уточнить Зайкина: «Для нас, молодых, это не нить, а яркая путеводная звезда!» Ну да это уточнение показалось жалким даже суворовцам самой младшей роты.

Тут объявили незнакомую фамилию, и на трибуне появился дядя Вася из училищной мастерской — он, должно быть, обеспечивал представительство рабочего класса. Дядя Вася был известен тем, что умел все на свете: сколотить шкаф и украсить его затейливой резьбой, выточить сложную деталь, запустить двигатель, сшить сапоги, переплести книгу, починить конскую сбрую. Словом, это был мастер на все руки, несмотря на то что в наличии у него была всего одна рука — вторую он потерял в 43-м году при форсировании Днепра. Ветров любил захаживать к нему в мастерскую, пахнущую свежей стружкой и сыромятной кожей, смотреть на работу умной руки и подручника, как называл дядя Вася искусно сделанный им самим протез. Секретов он не держал и поощрял всякое мальчишеское любопытство: сунет рубанок — строгай, только не поранься.