Матэ Залка - Добердо

Арнольд еще спал. Меня принял его денщик Чутора, хмурый смуглый рядовой. Он производит впечатление полуинтеллигентного человека, с Арнольдом знаком еще до войны, да и я, кажется, раньше где-то видел его.

Чутора принял меня со всей любезностью, на какую был способен.

— Я вас помню, господин лейтенант, еще гимназистом, — сказал он и, немного погодя, осторожно прибавил: — И вашего папашу, господина Матраи, знаю. Одно время мы с ним часто встречались в клубе «Прогресс».

Этот молчаливый черноглазый человек вдруг ворвался в мое сердце и воскресил невозвратное солнечное прошлое.

Я провел у Арнольда весь вечер. Чутора усердно угощал нас кофе, в котором, видно, знал толк. Он вызвался проводить меня домой.

— Скажите… гм… господин Чутора, чем вы занимались до войны?

— Я простой печатник, господин лейтенант, — ответил он смиренно.

Вот как, он простой печатник! А я кто? Простой… студент? Эта мысль вызывает во мне вихрь вопросов, но я молчу: офицер не обо всем может расспрашивать рядового.

Арнольд пробудил во мне жгучий интерес к солдатам, я сразу увидел их в ином свете. Когда кто-нибудь из них проходит мимо меня, я невольно вглядываюсь в лицо и думаю: «Кто они, эти солдаты, сотнями и тысячами гибнущие здесь? Думают ли они о войне, о себе и обо мне, господине лейтенанте, который заставляет их воевать?» И вдруг мне становится ясно, что только мое принуждение удерживает их от того, чтобы бросить винтовки и разбежаться по домам. Дядя Хомок вчера неожиданно признался мне, что если бы заставили на коленях ползти до дому, он бы охотно это выполнил. Да, ясно, так поступили бы все, все солдаты. Но кто же такой я, заставляющий их воевать? Кто я?

Был ясный, солнечный день. В окопы на длинных шестах понесли в термосах пищу. — Обед, обед!

«Хлеб наш насущный даждь нам днесъ…» Я вырвал из зубов сигарету, с силой швырнул к проволокам и решил идти к Арнольду. Надо разобраться в этих вопросах, договориться до конца и перестать терзаться.

Я уже двинулся, но у первого поворота вынырнул лейтенант Бачо и, улыбаясь, протянул мне руку.

— Хорошая погода, дружище. Вчера у доктора Аахима весь день резались в шмен-де-фер. А ты, говорят, не играешь? Ты философ, что ли?

— Не философ, а филолог, — ответил я с улыбкой. Бачо рассмеялся и схватил меня за локоть.

— Если не занят, проводи меня. Я иду в разведку.

— Как, сейчас? Днем?

— Вот именно. Ты думаешь, туда? — показал он через плечо на линию итальянцев. — Нет, туда идти не стоит, там все ясно.

Видя мое недоумение, Бачо снова засмеялся и хлопнул по футляру громадного бинокля, висящего у него на плече.

— Двадцатипятикратный. Цейс. Стоит двух лошадей с бричкой в придачу. На, взгляни, только не падай в обморок. Ну как, пойдем?

Не долго думая, я согласился и послал Хомока за Шпицем. Мой помощник явился моментально и, увидев Бачо, неодобрительно покачал головой.

— В разведку сманиваешь моего лейтенанта? Ты и Тушаи вечно таскал с собой.

— Ну и что же? Ведь ничего плохого с нами не случилось.

— А у Редигулы чуть не влопались, когда вылезли на возвышенность. Помнишь, как вас обстреляли итальянцы? Ты тогда еще ногу разбил, — сказал Шпиц.

Я отдал Шпицу необходимые распоряжения, взял свой бинокль, газовую маску, Хомок всучил мне термос, наполненный кофе, и мы с Бачо двинулись.

— Мы тут ходим в разведку не перед линией, как полагается в честной войне, а назад, вот что забавно. Между окопами все ясно — сорок — пятьдесят шагов. Здесь, на сто двадцать первой, еще ничего, а вот внизу, где стоит наша рота, на бывшем стрельбище монтефальконского гарнизона, — сто пятьдесят шагов. Небывалое расстояние для нашего фронта. Это из-за разлива маленькой Пиетро-Розы. Вот туда-то я и хочу взглянуть сегодня.

— Значит, чтобы взглянуть вперед, надо идти назад?

— Ну да. А теперь смотри в оба: итальянцам не показываться ни под каким видом. Они зорко следят. Нам надо использовать каждую складку местности, каждый выступ, чтобы укрыться! Теперь мы подымемся на этот горбик, видишь, напротив? Это — Пиетро-Роза. Гора ли называется по имени реки, или речка получила название от горы, не знаю, я на крестинах не присутствовал.

Я взглянул на Пиетро-Розу. Это был невысокий холм, покрытый зеленым кустарником. В районе расположения второй роты мы вышли в ход сообщения, идущий капризными зигзагами вниз по склону. У подошвы тянулась узкая долина. Некоторое время мы шли ходом сообщения, потом у одного поворота Бачо с мальчишеской ловкостью вскарабкался наверх и побежал по склону. Я тенью следовал за ним, наклоняясь там, где он наклонялся, и врастая в землю, когда он останавливался. У подножья нашей возвышенности Бачо выпрямился и потянулся.

— Эх, хорошо, когда человек может смело поднять голову, вот так! Это не то, что постоянно ходить под низким потолком смерти.

Я посмотрел наверх. По гребню возвышенности безобразной линией тянулись наши окопы. Так вот высота 121! Как это громко звучит! Видны кучи мусора, солома, бумага, щепки и местами разрытая земля. И вот там, «под низким потолком смерти», прячутся люди. Сколько их здесь! Каждый из них жил когда-то своей жизнью, имел семью, а теперь они согнаны сюда, как стадо. Сейчас это не люди, а солдаты, номера в ротных списках.

Бачо налаживал свой бинокль, вглядываясь куда-то влево, где между гор виднелся зелено-голубой кусочек Адриатики.

— Посмотри, — сказал он, протягивая мне бинокль.

Я взглянул. В волшебной коробке сильных чистых стекол расстилалось море, по его поверхности скользило небольшое быстроходное судно.

— Канонерка, — сказал Бачо. — А ну-ка, теперь попробуй без бинокля.

— Великолепно!

Действительно, невооруженным глазом ничего нельзя было рассмотреть.

— Вот с помощью этого инструмента мы сейчас заглянем в карту итальянцев, если сможем найти хорошее место, — сказал Бачо с охотничьим азартом.

Мы тронулись дальше. У подножья лесистой горы Бачо, ловко орудуя штурмовым ножом, сделал две палии. Мы тихо беседовали, так тихо, как будто находились в непосредственной близости неприятеля. Бачо рассказывал о себе. Он окончил агрономическую школу в провинции, два года проходил практику в одном из имений баронов Фельдвари и уже должен был получить самостоятельное имение для руководства, как грянула война. Бачо был женихом и не особенно досадовал на то, что свадьбу пришлось отложить до окончания войны.

— Хорошо, что не женился, а то замучился бы от ревности, все думал бы, что за молодой женой там без меня кто-нибудь ухлестывает, — говорил он, смеясь. Он производил впечатление прямого, откровенного, немного примитивного парня, но за этой грубоватой непосредственностью крылась подлинная сила, уверенность в себе и необычайно развитое чувство товарищества. Бачо слыл в батальоне храбрым офицером, об этом достаточно красноречиво говорили четыре шелковые ленточки, украшающие грудь лейтенанта. Но он никогда не хвастался. Видно было, что он нисколько не задумывается над проблемами войны и на фронте чувствует себя в своей стихии.