Матэ Залка - Добердо

Перепрыгнув через речушку, мы вскарабкались на первую террасу горы. Бачо часто оборачивался и повторял, что надо быть осторожным и не показываться на открытом месте. Мы ползли между кустами, укрываясь за камнями, и поминутно натыкались на глубокие воронки, вывороченные взрывом глыбы камней и стволы деревьев.

— Итальянцы не экономят снарядов. Достаточно им заметить хоть одного человека, чтобы целая батарея начала бить по этой местности.

Где-то наверху зашумело, затрещало, с нарастающим грохотом приближались сползающие камни. Мы побежали, делая бешеные скачки, и притаились в кустах, наблюдая за страшной каменной лавиной. Громадная серая скала катилась по склону горы, оставляя за собой глубокую борозду. Бачо вздохнул.

— Видишь, тут и без выстрела можно остаться на месте.

Скала достигла подошвы Пиетро-Розы, шлепнулась в речку, подскочила и тут же утонула в ненасытной топи болота.

— Теперь я понимаю, почему дядя Хомок не любит камней, — сказал я.

Бачо сделался серьезным.

— Знаешь, если бы меня кормили инжиром в молоке и поили натуральным апельсиновым соком, я бы и то не согласился здесь жить. Боюсь, как бы не остаться мне здесь совсем и не скушать вместо апельсина итальянскую пулю.

Кустарник кончился, начался большой строевой лес и после него голый скалистый подъем. Мы часто останавливались и смотрели на открывающийся перед нами пейзаж. Слева гладкой равниной тянулись болота Пиетро-Розы; речка, огибая нашу гору, поворачивала к Дебелле и оттуда, как бы передумав, устремлялась на юг, чтобы у Монтефальконе слиться с Ишонзо. За болотами между двумя холмами открылся красивый пятисводный виадук Триесто-Венецианской железной дороги. Он казался отсюда изящной игрушкой. Когда-то по этому виадуку с веселым грохотом мчались на юг роскошные поезда, сейчас все кругом кажется вымершим. Мы подымались все выше и уже невооруженным глазом различали на спящей глади морской воды быстро движущиеся точки.

— Эх, к Триесту идут, — вздохнул Бачо.

— А ты что, уже побывал в Триесте? — спросил я, пытаясь вызвать в памяти оживленную суету этого города, солнечное море, сутолоку судов и характерный шум и яркость порта, соединяющего пестрые Балканы с Европой.

— Сегодняшний Триест — это колоссальный публичный дом, — сказал Бачо. — Но, надо отдать им справедливость, порядок там изумительный. Ты знаешь, все под номерами: гостиницы, рестораны, корчмы и женщины. Когда я явился к коменданту города, мне сунули в руки альбом и говорят: «Выбирайте, господин фенрих». (Я тогда еще был фенрихом.) Я поразился — какой порядок! Стал перелистывать. Вначале все попадались какие-то простушки, они мне не понравились; тогда капрал, ведающий этими делами, преподнес мне особый альбомчик. «Тут, говорит, одни графини и герцогини». А я тогда был, можно сказать, героем дня, только что получил большую золотую медаль по представлению генерала Кёвеш. Ну, посмотрел я альбом и выбрал тысяча четыреста сорок третий номер. Через десять минут мы уже сидели на извозчике и мчались в заведение. Этот сукин сын капрал, прикомандированный ко мне, прожужжал мне все уши про особу, которую я выбрал. Она была невестой морского офицера, утонувшего в прошлом году под Пола, и звали ее Мици.

Никогда в жизни я еще не встречал такой милой девушки. Если бы встретился с ней при других обстоятельствах, честное слово, просил бы ее руки. И вот такую держат под номером! Мы провели вместе четыре дня и очень подружились. Да, иногда невольно подумаешь: большую кашу заварили мы с этой войной.

Рассказывая, Бачо внимательно рассматривал в бинокль лежащую перед нами местность, иногда отрывался и взглядывал на меня, и его живые ясные глаза казались сейчас задумчивыми и грустными. Разговаривая, мы достигли вершины Пиетро-Розы и, укрывшись за небольшим выщербленным камнем, вынули карты и сверили наше местонахождение.

— Итальянцы часто пытаются прорваться здесь неожиданными атаками. Выбираются ночью из своих окопов, прокрадываются под наши проволочные заграждения и под утро бросаются на штурм. «Аванти, аванти!» И каждый раз, бедняги, получают как следует по морде. Половина из них остается на месте.

— Как ты думаешь, итальянцы хорошие солдаты? — спросил я.

— Солдаты? Все солдаты при первой возможности сдаются в плен, это мое глубокое убеждение. А итальянцы хорошие ребята; обидно, что на них нельзя сердиться по-настоящему.

Несколько минут мы молча рассматривали в бинокли местность.

— Вот это сто десятая, — указал Бачо на возвышенность, находящуюся напротив нашей 121-й высоты.

— Это там итальянские окопы? — спросил я.

— Да. Правда, здорово? Насчет маскировки они мастера.

Действительно, на возвышенности итальянцев почти ничего не было видно, наши же окопы были очень заметны.

— Нигде ни живой души, все под землей, под камнями. И мы, и итальянцы.

— Мы боимся, а они еще больше. Вот это и есть война, — засмеялся Бачо.

Снова послышалось глухое урчанье, перешедшее в грохот. Недалеко от нас, где-то за плечами трех холмов, с хриплым воем неслись невидимые, но ощутимые тяжелые снаряды. Воздух завизжал, как листовая сталь под сверлом. Потом все умолкает, — граната достигает своего зенита и через секунду с удесятеренной силой и ревом летит вниз. Мы нервно гадаем, куда ударит это чудовище.

— Под Сельцем кладут яички, — лениво сказал Бачо. У Сельца уже грохотали итальянские пушки. На одну гранату итальянцы ответили залпами целой батареи, осыпавшей огнем сельцские позиции.

— Вот видишь, так всегда начинается: наши щупают, пристреливаются, а итальянцы уже бьют по самым позициям.

Я напряженно наблюдал за сельцской артиллерийской дуэлью. Чистое небо было запятнано дымками разрывов. Вдруг Бачо взял меня за локоть. Я прислушался: за нашими спинами послышались голоса. Мы притаились. Приближающиеся говорили по-немецки, но я сразу почувствовал, что это не австрийцы: они говорили не на мягком венском диалекте, а твердо, обрубая слова. Вскоре мы их увидели. На узкую тропинку вышли два немецких офицера, за ними три солдата-телефониста тянули проволоку.

— Немцы! Откуда они взялись?

— Тише!

Немцы беседовали о фронте. Старший офицер с большим презрением отзывался об австро-венгерской армии, которая не может справиться «mit diese dreckige Makkaronerei». [16] С этими грязными макаронщиками (нем.). Другой офицер вдруг заметил нас и толкнул в бок своего товарища.

— Унгарн! [17] Венгры (нем.). — сказал он и поднес руку к кепи.

Я сухо ответил на приветствие, но Бачо, который плохо понимал по-немецки, был обрадован этой встречей. Немцы поднялись к нам. Мы представились. Немецкий лейтенант, рыжеватый молодой человек с неподвижным надменным лицом, держался прямо, как будто проглотил палку. Его товарищ был вольноопределяющийся фейерверкер, маленький, смуглый, с живым и открытым лицом. Ему было неловко, что мы слышали высокомерные рассуждения его лейтенанта, — я видел это по его глазам.