Матэ Залка - Добердо

Я сегодня видел истинное лицо войны: это лицо идущего на все солдата. Как давно я видел это лицо, может быть, только в самом начале войны. Сегодня солдата не интересовало ничто, кроме мести и расплаты.

Хомок говорит мне:

— Ох, как вы рассердились, господин лейтенант, когда пристрелили итальянского офицера, который хотел дать тягу.

Клянусь, я этого не помню. Но ясно помню лицо Арнольда, когда он во главе своих солдат ринулся вниз в окопы. В руках у него был короткий карабин. Я знаю, как он умеет обращаться с этим оружием, но он держал карабин прикладом вверх, превратив его в дубинку.

Сегодня никто не жаловался, что обед запаздывает, что фляги пусты. Солдаты были сыты и пьяны победой.

Артиллерия итальянцев все еще беснуется. Она сконцентрировала свой огонь на четвертом батальоне и на егерях. По приказанию штаба батальона роты размещаются на занятых позициях. Посредине, на самой макушке, идет победоносная первая рота, по флангам — вправо вторая, влево третья рота. Дортенберг держит связь с четвертым батальоном, а Сексарди — с егерями. Наши старые позиции занимают полковые резервы двенадцатого батальона. Бедный двенадцатый батальон! Теперь я их понимаю. Монте-дей-Сэй-Бузи нельзя было взять одними иерихонскими трубами, для этого необходимо было, чтобы очнулся от мнимой смерти дух войны.

Грохот неприятельской артиллерии не вызывает теперь в нас прежнего леденящего кровь страха, мы просто не обращаем на него внимания. Наши артиллеристы рьяно отвечают итальянцам. Удивительные попадания, потрясающая точность. Итальянские окопы разлетаются в щепки, а их огонь бьет только по нашим проволочным заграждениям.

Мой отряд уже деятельно работает по переделке наших новых позиций. Прежде всего надо перебросить брустверы с северного направления на южное и на низменных местах выбросить «испанских всадников» — рогатки переносного проволочного заграждения.

Перед ротой Арнольда нет неприятельской линии, позиции тут кончаются обрывом. Итальянцы где-то внизу. Несколько человек из наших лезут вниз в разведку. Двое убиты, один ранен. Край обрыва удивительно точно пристрелян итальянскими пулеметами.

Серый карстовый камень легко подчиняется нашим стальным ломам. Начинаем устраиваться. Подсчитываем трофеи: двести пленных, из них семнадцать офицеров, четыре огнемета, тысячи винтовок, много патронов и пулеметов. Много интересных находок. Странно, эти позиции освещались электричеством. Откуда же ввод? Неужели из Удинэ?

Хомок спрашивает, не пойду ли я в свою старую каверну, где лежит Шпиц. Шпица будут хоронить в Констаньевице вместе с остальными жертвами атаки, там им будут отданы все воинские почести.

Я не хочу видеть Мартона мертвым. Мне хочется, чтобы он остался в моей памяти прежним жизнерадостным юношей. А сегодня его лицо было желто, в углу раздавленного мертвого рта запеклась струйка крови. Это не тот Шпиц, я не хочу такого видеть.

— Нет, не пойду, дядя Андраш, — отвечаю Хомоку.

— Верно, господин лейтенант, все равно ему уже не поможешь. Господин взводный Гаал пошел вниз прощаться. Ведь они земляки. Завтра ему придется написать отцу господина прапорщика. Да, большое будет горе. Говорят, что господин прапорщик из бедной семьи, отец его мастеровой. Сколько труда, наверное, положил человек, чтобы сделать из сына барина!

Хомок говорит тихо, без печали и без гнева. Душу отводит, старый скептик. Я не хочу его прерывать. Старик взял на себя роль верного оруженосца и не отставал от меня во все время атаки.

— Ну как, дядя Андраш, копнули вы хоть одного итальянца? — спрашиваю я.

— Да пришлось, господин лейтенант, — признается он нехотя.

Уже вечереет. Итальянцы все еще беспокоятся и каждые полчаса возобновляют контратаку, наскакивая на наши фланги. Артиллерия бешено месит спуски Монте-Клары. Очевидно, итальянское командование никак не может примириться со столь неожиданной потерей возвышенности и поэтому безудержно выбрасывает вперед свои резервы, которые должны несколько отодвинуть четвертый батальон и егерей, чтобы охватить возвышенность с флангов. Бедные егеря сильно пострадали. Мы говорим, что им суждено испить горькую чашу нашей победы.

Неприятельское командование, видимо, в неистовстве. Как только прекращается одна атака, немедленно подготавливается новая. Артиллерия впадает в ураганную истерику, это предвещает штыковую атаку. Мы тоже выдвинули все возможные резервы. Наша артиллерия бьет вяло, но с большими попаданиями.

Мы выскакиваем на гребень каждые полчаса и смотрим, как из ложи, на это клубящееся, исходящее дымом и чадом, воющее и гремящее представление.

— Жаркий денек выдался для наших друзей. А чтоб не хамили с нами в следующий раз! — неожиданно говорит фельдфебель Новак.

«Ах, господин Новак! Я его сегодня что-то не видел. Где же он был?» — думаю я невольно. Но не хочу ставить его в глупое положение и не спрашиваю его об этом.

Проходит первый день и первая ночь на Монте-Кларе. Мы полны праздничным чувством победы. Но настроение немного испорчено: господин полковник Коша изругал нашего старичка Мадараши за то, что написанное мной подробное донесение о взятии Монте-Клары попало не в полк, а прямо в бригаду. Это я знаю от Фридмана и Чуторы.

Чем больше я наблюдаю за солдатами, тем яснее мне становится, что в нашей армии действуют два устава — один писаный, другой неписаный. Эти два устава ведут между собой молчаливую, но упорную войну. Первый устав диктуется сверху, другой — снизу.

Чутора о многом узнает раньше, чем мы, офицеры. Это противоречит уставу, но это факт. Новак избил моего сапера. Это не предписывается уставом, но это факт. Новак признался мне, что во время атаки он отсиживался в каверне. Он показал мне записку, написанную печатными буквами. В записке значится: «Берегись, собака, кишки выпустим». В одной из букв «б» мне чудится рука Гаала. Новак думал, что я ему посочувствую, но я вернул ему записку и сказал:

— Сохраните на память, Новак.

Раньше такая записка вызвала бы большие неприятности: это бунт. Но неписаный устав гораздо сильнее, чем многие думают. «Телефонные связи» Фридмана функционируют гораздо лучше, чем у господина майора. Мы с Арнольдом смотрим на это сквозь пальцы, а Бачо восхищается. Полковник Коша обругал нашего майора, хотя виноват не майор, а бригадный генерал, вырвавший донесение из рук Мадараши. Между Кошей и Мадараши действует старый устав, поэтому мы только слегка жалеем майора.

В эти полные событий дни мне представилось много возможностей наблюдать за солдатами и офицерами.

Бачо потрясающе прост. Он рассказывает:

— Я сам не понимаю, как это случилось, но, знаете, когда я увидел мертвое лицо прапорщика Шпица и услышал об этой провокации, я ужасно рассердился. И вижу, что солдаты тоже разъярились. А настоящая война, друзья, начинается только тогда, когда солдат приходит в раж. Господа генералы этого не понимают, это знаем мы, строевые офицеры, запасники, делающие войну. Ну, думаю, если они так близко, — айда, ковырнем их. Выскочили мы в аппендикс, дошли до конца. Никто не проронил ни звука. Смотрю, лежит куча мешков. Схватил я три штуки, подмигнул солдатам, они сейчас же разобрали мешки. Тут вспомнил я молодость, когда приходилось лазить в чужой сад за яблоками. Накинули мы мешки на проволоку и мигом очутились у них. Очевидно, мы застали там тех, кто совершил провокацию, потому что один из них, кто-то вроде младшего офицера, увидев нас, закричал по-венгерски: «Мадьярок!», но больше ничего не успел вымолвить. Я прямо на него накинулся, и он полетел кубарем. Итальянцы обалдели, глазам своим не поверили. Ну и потом пошла атака. Знаете, как торговец надрежет сукно, потом возьмет обеими руками, рванет, и пойдет рваться с треском материя. Так и мы покончили с ними: с треском.