Матэ Залка - Добердо

Меня считают вторым героем, ведь я шел непосредственно за Бачо, но, по-моему, Арнольд куда больше заслуживает это звание. Ведь героизм офицера проявляется в его инициативе, а надо отметить, что Арнольд был именно тем, кто со второй полуротой, вместо того чтобы идти налево, повернул направо и этим завершил окончательно взятие возвышенности. Если бы мы все пошли налево, то легко могли очутиться в мешке и попасть в плен, вместо того чтобы принести столь славную победу своему фронтовому участку.

Нет конца подробностям. Лейтенант Дортенберг недоволен, так как он из-за нас пострадал, а доктор Аахим всячески старается доказать, что через пять минут после взятия возвышенности он уже был там. Никто из нас не был свидетелем докторского героизма, но мы терпеливо выслушиваем это благонамеренное вранье. Сегодня утром лейтенант Кенез конфиденциально сообщил нам, что дивизия запросила имена людей, отличившихся в атаке, что в штабе батальона уже готовится список. Роты получили предписание подготовить списки отличившихся унтер-офицеров и рядовых. Я представляю Гаала, Хусара и того высокого ефрейтора, который вышел за итальянцами на Вермежлиано. Это замечательный парень.

— Как твоя фамилия? — спрашиваю его.

— Пал Эгри, господин лейтенанат, — и его глаза впились в меня, как гвозди.

Я ходатайствую перед Арнольдом о включении его в список награждаемых и производстве в капралы.

Я очень недоволен Арнольдом. Между нами произошла небольшая размолвка, и на этот раз Арнольд был глубоко неправ. Он не прав, потому что полон мрачного скептицизма, не прав, потому что губит себя морально и физически, злоупотребляя алкоголем. Проще говоря, Арнольд пьет, пьет, как маляр. Маляр, маляр… У нас был сосед маляр Габор Дитрих, он постоянно был пьян, а в глазах господина профессора доктора Арнольда Шика всегда блистала чудесная ясность. Теперь эти глаза часто затуманены, их взгляд то сонно вял, то дико блестящ.

Господин обер-лейтенант Шик пользуется большим авторитетом в батальоне. Он замкнут, молчалив, умеет отстранять от себя тех, кто ему мешает, и его считают немного высокомерным. Господин обер-лейтенант Шик — командир первой роты, старший чин в батальоне после майора. Сейчас штаб дивизии представил его к производству в капитаны.

Арнольда не радует победа, его оставляет совершенно равнодушным факт героического взятия Клары. Эта история, по его мнению, не имеет никакого смысла ни с тактической, ни с какой другой стороны. Неверно. Я горячо спорил, восставая против его утверждений, Арнольд сделал безразличное лицо и после моей горячей тирады не нашел ничего лучше, чем сказать:

— Думай, как тебе угодно.

Это обидно и унизительно. Первый раз в жизни я стою против своего учителя и говорю ему прямо в лицо: «Дорогой учитель, ты этого не понял». Потеря авторитета неприятна каждому учителю, и Арнольд тоже не является исключением. Он обозвал меня восторженным теленком, который не видит дальше своего носа. Не понимаю, почему он пришел в такую ярость, и объясняю это только тем, что Арнольд злоупотребляет вином. Он вконец извел свои нервы.

Но что же я сказал такого, что было бы так возмутительно и глупо? Я только хотел поделиться впечатлениями об этой героической атаке, рассказать, какие чувства она вызвала во мне. Я пытался доказать, что война еще не изжила себя, что в сегодняшнем бою были темперамент, ярость и цель, что атаку вело настоящее возбуждение и поэтому так красива победа. Арнольд смотрел на меня с отвращением.

— Ты это серьезно? — спросил он тихо.

— Да, совершенно серьезно, Арнольд. Я счастлив, что мог принять участие в этой атаке.

— Любопытно, — сказал он и, взяв со стола давно прочитанную газету, начал просматривать ее.

Я достаточно хорошо знаю Арнольда, поэтому не обрываю разговора, а, слегка повысив голос, продолжаю:

— Да, Арнольд, эта атака меня многому научила и в первую очередь показала, что мы с тобой в последнее время шли по неверному пути. Что случилось? Я, Тибор Матраи, молодой человек двадцати трех лет, офицер венгерской гонведской армии…

— Господин лейтенант…

— Да, лейтенант, фронтовик с самого начала войны, позволил себе в последнее время поддаться такому настроению, высказывать такие мысли, которые…

— По крайней мере, неприличны для офицера гонведской армии, — закончил мою фразу Арнольд.

— Если хочешь, пожалуй, можно формулировать и так, но прибавь еще, что эти мысли деморализуют и ни к чему хорошему не приведут.

— А чего хорошего ты ждешь?

— Победы, — ответил я вызывающе. — Победы.

— Чего же ты ждешь от победы?

— Арнольд, я не хочу продолжать наш разговор в таком тоне. Выслушай меня до конца, — сказал я спокойно. Арнольд снова уткнулся в газету. — Что хорошего в том, что я отдаюсь всеуничтожающему пессимизму? Верно, мои нервы истрепались, признаюсь, что в последнее время я сомневался в целях и путях войны. Сомневался в том, выдержит ли дальше солдат. Мы, офицеры, не в счет. Генеральный штаб и министры — тоже. Они выдержат, если выдержит солдат. Именно ты, Арнольд, пробудил во мне интерес к солдатам. Признаюсь, меня терзали тысячи сомнений, но сегодня я воспринимаю их совершенно иначе, да и многое воспринимаю иначе, чем неделю тому назад. Солдат умеет и может воевать, если его поведут, направят и если он осознает — за что.

Арнольд расхохотался. Он смеялся долго, до удушья, пока не уронил газету, и так закончилась наша беседа. Позже я пожалел, что затронул этот вопрос. Арнольд не верит, что мой сегодняшний взгляд на войну — взгляд окончательно установившийся, он считает это не чем иным, как рецидивом школьных настроений. Может быть, он прав, не знаю и не хочу анализировать. Я обрел наконец то, чего мне так не хватало, — спокойствие, без которого все вокруг превратилось в громадный знак вопроса. Сегодня я смотрю на все уверенно и никому не позволю вывести себя из равновесия.

Пробую заговорить на эту тему с Бачо. Он удивленно смотрит на меня.

— Да ведь это уже политика, дружище, а в политике я полный профан, — говорит он, улыбаясь.

Нет, такой тоже не может быть точка зрения интеллигентного человека. Я давно отказался от широко распространенного казенного взгляда, будто офицеры не должны заниматься политикой. Тут нам должен диктовать неписаный устав.

Я хочу верить в будущее, хочу, чтобы война не выросла во мне в потрясающее — «за что?». Долой знаки вопросов, да здравствует восклицательные знаки!

Мой отряд порядком уменьшился, а дела тут очень много. Целый день прошел с тех пор, как итальянцы погрузились в молчание. Вначале еще пробовали пристреливаться, но гранаты, посылаемые на Клару, попадали только к резервам. Вчера заговорила итальянская тяжелая артиллерия. Несколько недолетов. Но хотя Клара и дрожит, до нас долетают только звуки и щебень.